истошно заорал из телевизора участник рекламной акции, и я пришла в себя.
То ли спала, то ли так углубилась в воспоминания, что с трудом вернулась обратно… Ну сколько можно жевать одно и то же!
Для того чтобы не вспоминать, наверное, нужно вытеснить одно другим, более сильным, а на мне будто заклятие какое. Что бы ни случалось в моей жизни, я всегда помню о той, другой, поре, когда в ней ещё был Евгений Лавров. И как потом он ушёл, чтобы… чтобы не вспоминать о нас с Мишкой никогда… И как я познакомилась с его матерью.
– Подлец! Какой подлец! – кипятилась Катя, когда я рассказывала ей об этом.
Подлец? Как-то не применялось это слово к образу Евгения. Подлец в моем понимании – человек, совершивший что-то значительное. Последний кусок укравший, самое святое предавший. То есть такое предательство, от которого нормальный человек содрогнется. Подлец по-своему человек стойкий. Значительный. Даже в своих бесчеловечных принципах. А Женька…
Он не ушел тайком, не стал спать с другой женщиной, не пропил и не проиграл последние семейные деньги. Просто в один прекрасный день он пришел с занятий уставший, бледный – Мишка плохо спал, орал целыми ночами, и мы оба не высыпались. Денег не было. Питались мы плохо. Но я хоть могла поспать днем. А его, кажется, уже шатало от голода и недосыпа.
– Прости, Несси, – сказал он, – но я больше не могу так жить.
Я не любила, когда он меня называл Несси. Все-таки Ванька было даже лучше, чем это… чудовище в озере Лох-Несс!
– Возьми, сегодня я получил за перевод.
Он протянул мне небольшую пачечку денег.
Женя в совершенстве знал английский язык, и порой ему удавалось переводом кое-что заработать.
– Я взял себе часть: на плацкартный билет до Москвы. И еще на пару бутербродов, остальное – вам с Мишкой. Знаю, я скотина, но если я останусь ещё хоть на день, то возненавижу и тебя, и сына за то, что мне приходится так жестоко страдать. Мне плохо. Я честно старался себя преодолеть, но мне не хватает сил, какие, видимо, должны быть у настоящего мужчины. Я всегда был хлюпиком…
Сильнее ошарашить меня было нельзя. Я сидела с открытым ртом и не сводила с него глаз. Даже моргнуть боялась, так это было ужасно и неправдоподобно.
– Езжай к своим родителям, – торопливо продолжал он, – ты одна тоже не вытянешь это.
Он кивнул на кроватку с ребенком. А поскольку я так и сидела без движения, он взял свою спортивную сумку, бросил в нее не глядя какое-то барахло и пошёл к двери.
– Я тебя любил, – сказал он глухо. – И я честно старался.
Странно, что я не зарыдала, не погналась за ним, а так и сидела, глядя перед собой пустыми глазами. Только вода в кухонном кране монотонно капала, как будто отсчитывала последние секунды моей жизни.
Кухонным наш кран можно было назвать с большой натяжкой. Как и то жилье, в котором мы жили, квартирой. Всего одна небольшая комнатушка с пресловутым краном, раковиной за перегородкой и небольшим
