назад, сказал мне, что дело быстро движется к этому. Уже и теперь султан Салах ад-Дин, засевший в своем Дамаске, отовсюду созывает войска, а его муллы и имамы призывают племена Востока и восточных баронов к войне. И неужели, брат, если начнется борьба за крест, мы не примем в ней участия, как наши деды, отцы, дядя и столько членов нашего рода? Неужели останемся прозябать здесь, в этой тусклой стране, как прозябали по желанию нашего дяди многие годы, со дня возвращения из Шотландии, неужели будем считать наш скот, возделывать пахотные поля, как крестьяне, зная, что в это время развеваются знамена, люди, равные нам, бьются с язычниками и алая кровь орошает святые пески Палестины!
Душа Вульфа тотчас же отозвалась на эти слова.
– Клянусь Богоматерью на небе и нашей дамой на земле, – произнес он, взглянув на Розамунду, которая смотрела на братьев спокойным задумчивым взглядом, – иди на войну, когда тебе вздумается, Годвин, я тоже пойду с тобой, и, как мы родились в один и тот же час, так пусть и умрем в одну и ту же минуту.
Его рука, игравшая мечом, быстро обнажила длинное тонкое лезвие и высоко подняла его, сталь вспыхнула в луче солнца, и Вульф голосом, который заставил диких птиц тучей подняться с воды, повторил старинный боевой клич д'Арси, звучавший на стольких полях битв: «Д'Арси, д'Арси! Против д'Арси – против смерти!» Потом он спрятал меч в ножны и прибавил смущенным тоном:
– Разве мы дети, что бьемся там, где нет врагов? А все же, брат, хотелось бы поскорее встретиться с неприятелем!
Годвин мрачно улыбнулся, но ничего не ответил, зато Розамунда сказала:
– Значит, кузены, вы хотели бы уехать, чтобы, может быть, не вернуться больше? И разлучиться со мной! Но, – ее голос вдруг зазвучал немного тише, – таков удел женщины, мужчина любит обнаженный меч больше всего. Впрочем, будь иначе, я думала бы о вас хуже. А между тем, не знаю почему, – и она слегка вздрогнула, – я сердцем чувствую, что Небо часто исполняет такие молитвы. О, Вульф, сейчас в свете заката ваш меч казался окровавленным. Я говорю, что он казался очень красным. Мне страшно, я сама не знаю от чего. Ну, поедем, ведь до Стипля девять миль, а скоро стемнеет. Только прежде, братья, пойдем в церковь и помолимся святому Петру и святому Чеду, чтобы они охраняли нас в пути.
– В пути? – удивился Вульф. – Чего вы можете бояться во время девятимильной поездки по берегу Черной реки?
– Я говорила о пути, Вульф, который окончится не в Стипле, а там. – И она подняла руку, указывая на темневшее небо.
– Прекрасный ответ, – с одобрением произнес Годвин, – особенно хорошо звучит он здесь, в этом старинном месте, откуда столько людей отправилось на покой: множество римлян, которые умерли, когда эти стены были их крепостью, саксонцев, явившихся после них, и еще многих, многих… без счета.
Они вошли в старинную церковь, – один из первых храмов, выстроенных в Британии, – сложенную из римских глыб руками Чеда, саксонского святого, который жил более чем за сто лет до дней Розамунды и ее двоюродных братьев. Все трое опустились на колени перед простым алтарем, молодые люди и Розамунда помолились
