которых нам все равно не изменить.
– Например?
– Например, зубная боль. В один прекрасный день у тебя вдруг начинают болеть зубы – и не проходят, как бы кто ни утешал. И тогда ты злишься на самого себя. А потом начинаешь дико злиться на других за то, что они сами на себя не злятся. Понимаешь?
– Отчасти, – сказал я. – Но если хорошо подумать, условия у всех одинаковые. Мы все – попутчики в неисправном самолете. Конечно, есть везучие, а есть невезучие. Есть сильные, а есть немощные. Есть богатые, а есть бедные. Но все равно ни у кого нет такой силы, чтобы из ряда вон. Все одинаковы. Те, у которых что-то есть, боятся это потерять – а те, у кого ничего нет, переживают, что так и не появится. Все равны. И тому, кто успел это подметить, стоит попробовать и стать хоть чуточку сильнее. Хотя бы просто прикинуться, понимаешь? На самом-то деле сильных людей нигде нет – есть только те, которые делают вид.
– Можно вопрос?
Я кивнул.
– Ты на самом деле в это веришь?
– Да.
На какое-то время Крыса замолчал, уставясь в стакан с пивом. Потом сказал очень серьезно:
– И не будешь говорить, что пошутил?..
Я отвез Крысу домой и на обратном пути заскочил в «Джейз-бар».
– Поговорили?
– Поговорили.
– Ну и слава богу, – сказал Джей и поставил передо мной блюдце жареной картошки.
32
Дерек Хартфильд, несмотря на огромное количество своих произведений, крайне редко говорил о жизни, мечте или любви прямым текстом. В своей полуавтобиографической, относительно серьезной книге «Полтора витка вокруг радуги» (1937) – серьезной в смысле отсутствия инопланетян или монстров – Хартфильд сбивает читателя с толку иронией и цинизмом, шуткой и парадоксом, чтобы потом в нескольких скупых словах выразить сокровенное.
«На самой святой из всех святых книг в моей комнате – на телефонном справочнике – я клянусь говорить только правду. Жизнь – пуста. Но известное спасение, конечно, есть. Нельзя сказать, что жизнь пуста изначально. Для того, чтобы сделать ее напрочь пустой, требуются колоссальные усилия, изнурительная борьба. Здесь не место излагать, как именно протекает эта борьба, какими именно способами мы обращаем нашу жизнь в ничто – это выйдет слишком долго. Если кому-то непременно нужно это узнать, пусть прочтет Ромена Роллана – Жан Кристоф. Там все есть.»
Почему «Жан Кристоф» так привлекал Хартфильда, понять несложно. Этот неимоверно длинный роман описывает жизнь человека от рождения до смерти, в строгой хронологической последовательности. Хартфильд придерживался убеждения, что роман должен быть носителем информации – таким же, как графики или диаграммы. И достоверность этой информации прямо пропорциональна ее объему.
«Войну и мир» Толстого он обычно критиковал. Не за объем, конечно, а за недостаточно выраженную Идею Космоса. Из-за этого изъяна впечатление от романа оставалось у Хартфильда дробным и искаженным. Выражение «Идея Космоса» в его устах звучало обычно как «бесплодие».
Любимой книгой он называл
