я, угрожающе подступая к моему преследователю в рясе.
– Вот этого точно не будет! – пообещал монах.
– И оставьте свое колдовство, – неожиданно вежливо попросил я, медленно поводя указательным пальцем у него перед глазами.
– Во имя спасения души, уважаемый Лев Константинович… – пятясь, монах театрально крестился и причитал. – Только во имя ее, так сказать…
– Вам не надо меня спасать! – оборвал я его.
– Не спасать? – ужаснулся монах, схватился руками за голову и смешно на меня выпучился.
– Не спасать! – повторил я решительно и повернулся, чтобы уйти, но и шагу ступить не успел, как услышал: «Любимый!»
Я опять ощущал, как она нежно и доверчиво прижимается ко мне, я узнавал ее тело и терял голову…
– Мой любимый, прекрасный мой, мой удивительный! – легко восклицала она, не встречая препятствий с моей стороны – так, словно мы с ней знакомы тысячу лет.
– Что мне делать? – стонал я, позабыв обо всем на свете.
– Делай, что должно! – шептала она…
11
Я уже знал, что меня ожидает, когда обернусь…
Какое-то время мы с ним молча стояли и внимательно разглядывали друг друга: монах смотрел на меня по-доброму и с любопытством, я – с нескрываемой злостью и в упор.
Мне все в нем не нравилось: и низкий, скошенный лоб неандертальца, и белесые брови, и близко посаженные болотные глаза, и широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, и тонкий рот, лишенный губ, и треугольный подбородок с тремя-четырьмя белесыми волосками, и оплывшая шея…
Вчера, впрочем, я его видел мельком и поверхностно; теперь же меня поразило, до чего человек бывает некрасив!
Я даже хотел было поглумиться над ним – однако сдержался: ибо кто виноват, что родился уродом?..
– Да полно вам, Лев Константинович, не обижайте меня, вдруг еще пригожусь! – как будто все понял и совсем даже не обиделся монах.
– Не знаю, – устало поморщился я, – для чего это вы можете мне пригодиться?
– Для спасения вашей бессмертной души! – повторил он почти без нажима.
– Скажите еще, для спасения мира! – сдаваясь, махнул я рукой.
– А что, или поздно, уже не спасти? – как от уксуса, скорчился он и натурально загробным голосом запел похоронный марш.
– Как слепой не прозреет и мертвый не оживет, – мрачно отреагировал я, – так и мир навряд ли спасется, если ему суждено погибнуть.
– Да вы пессимист никак, Лев Константинович! – весело и от души рассмеялся монах, разглаживая лицо.
– Просто давно живу! – констатировал я не без скуки.
Монах между тем медленно, помалу подступал ко мне все ближе и ближе.
Наконец расстояние между нами сузилось до предела.
Теперь он возвышался надо мной, подобно колонне, и я чувствовал зловоние, исходящее из его безгубого рта.
Инстинктивно отпрянув, я едва не обрушился в черный провал за
