убежать в школу.
В моем классе была хорошенькая девочка, улыбка и глаза которой меня ослепляли, однако я не мог к ней приблизиться, потому что она была неразлучна со своей подружкой. В любом случае я был слишком застенчив, чтобы что-либо предпринять. Мой приятель предложил мне ей написать и сам вызвался передать записку. Сказано – сделано.
Я вырвал из тетради листок и написал ей волшебные слова: «Я тебя люблю». На переменке приятель отнес девочкам мое нежное признание.
Издали он показал на меня пальцем, и я почувствовал, что краснею. Мой приятель вернулся, и мы с бьющимся сердцем наблюдали, как девочки развернули листок. Они заулыбались, а потом засмеялись, как только девочки умеют это делать. После чего моя возлюбленная достала ручку и написала на моем листочке ответ. Мое сердце бешено заколотилось, я воспринял как свою первую победу уже то, что она написала ответ. Ее подружка выступила в роли посыльной и отнесла листочек нам. Я развернул его дрожащими руками. Ответа там не было. Она просто исправила мои орфографические ошибки. Приятель похлопал меня по плечу и удалился, у него не было ни малейшего желания разделять со мной мой позор.
В тот день я понял, что приблизиться к женщине сложнее, чем к осьминогу.
Пришла весна, и в тупике за нашим домом расцвела глициния. Мюриэль была ко мне добра. Она учила меня кататься на велосипеде. Своего у нее не было, она брала велик у сына консьержки, который регулярно ей его давал в обмен на поцелуй.
Однажды Мюриэль отвела меня в дальний конец коридора, где была комната горничной. Там стояла маленькая кровать, а на стенах висели романтические фотографии, что-то вроде постеров, которые печатали на центральном развороте в иллюстрированном еженедельнике «Вдвоем».
– Это комната твоей матери, – сказала Мюриэль с легкой грустью в голосе.
Моя мать прожила в ней несколько месяцев, прежде чем сбежала навсегда. Мюриэль была огорчена тем, что потеряла сестру, но рада, что у нее имелся маленький племянник, и мое присутствие ее немного утешало.
Время от времени я сталкивался с нашей соседкой по лестничной площадке. Ей было, видимо, лет семьдесят. Она всегда была в шелковом пеньюаре и шлепанцах, все время вспоминала Сайгон, где когда-то работала. Во рту у нее была длинная курительная трубка, а на голове – бигуди. Ее профессия не вызывала никакого сомнения, как и то, что ее карьера завершилась здесь, в Аньере. Вход в ее гостиную скрывала жемчужная занавеска, откуда всегда пахло благовониями. У нее был телевизор, и по четвергам она разрешала нам с Мюриэль смотреть детские передачи.
Пока моя бабушка, напившись, слонялась по коридору, мы стучались в ее дверь. Соседка всегда оставалась спокойной. Обычно она доставала бутылку с крепким спиртным, возможно, привезенным из Сайгона, – что-то вроде яблочной водки, кальвадоса. Наполнив стаканчик, она протягивала его бабушке. Напиток оказывал мгновенное действие, и Ивонна на несколько часов проваливалась в сон.
Однажды
