Мама повесила занавеску, которую я мог задернуть, чтобы свет мне не мешал.
У нас не было ванной. Вода была на лестнице, а туалет по-турецки – с дыркой – в самом конце длинного коридора. Всякий раз, когда шел в туалет, я испытывал смятение: в коридоре было темно и грязно, и никого из соседей я не знал. В доме слышался какой-то странный шум, и я всегда боялся неприятных встреч: с крысами или волками… Вода на лестнице была только холодная. Чтобы умыться, нужно было наполнить кастрюлю водой и поставить ее греться.
Теперь у меня были два плюшевых медведя, большой и маленький. Большого звали Бадижон. У него на спине была деревянная дощечка, на которую я мог повесить себе одежду на завтра. Мне подарили его на Рождество – бабушка Маргарита, полагаю. Второго звали Пушок.
Я не знаю, где был в это время мой отец. Вечером я должен был переодеться в пижаму к ужину. Бифштекс рубленый с яйцом и немного пюре. Таким был мой ужин каждые два дня. После ужина мне разрешалось смотреть по маленькому старому черно-белому телевизору вечернюю передачу для малышей. Николя и Примпренелю повезло, что их было двое[12]. Звук был отвратительный, но я никогда не забуду песенку, что звучала в титрах, и звезды, которые продавец песка бросал в меня каждый вечер.
Мы жили почти в нищете, но это вовсе не доставляло мне страданий. Я обладал совсем немногим, но у меня было главное: мама. Это мои первые связанные с ней настоящие воспоминания, о ее повседневном присутствии. Она была дома по утрам во время завтрака и по вечерам во время ужина. Для меня это была почти новая жизнь, начало нормальной жизни. Если бы рядом был еще и отец, это была бы роскошь, о которой я даже не мечтал.
Мама не была особенно ласковой или заботливой, но она была рядом. Ее присутствие делало мою жизнь более приятной. Жила она мелкой работой. Рисовала какие-то шмотки для оптового торговца с улицы Сен-Дени и время от времени рекламировала одежду или была хостес в салоне кожаных изделий или автофургоне. Иногда находилась работа в салонах Франкфурта или Мюнхена. И тогда она отсутствовала целую неделю. Так я научился жарить себе яичницу.
В школе у меня было совсем немного товарищей. Это были исключительно «сукины дети», в буквальном смысле слова. И думали они всегда о какой-то фигне. О том, чтобы курить на задворках, воровать на стройках и драться, чем выказывали очевидную склонность к преступлениям. Тогда много говорили о «банде из Каира». Это не имело никакого отношения к Египту: речь шла о банде разбойников, лютовавших на улице Каир. Все мальчишки говорили только об их подвигах и мечтали на них походить. В сквере Гэте-Лирик, прямо напротив моего дома, мальчишки начали делать себе наколки с помощью стопорных ножей. Малабарскую татуировку постепенно сменили настоящие воинственные лозунги, смысла которых никто не понимал. Менее безрассудные делали себе ложные шрамы с помощью двух кусков кожи, склеенных крепким клеем, на которых потом рисовали швы.
В их портфелях валялись черно-белые порнофото, скрытые от матери деньги шли на покупку курева,
