мой отец поколачивал ее, и она проводила время в молитвах о том, чтобы все это наконец закончилось. У матери не было слов, с помощью которых она могла бы вести диалог с моим отцом, да у него никогда не хватило бы терпения ее выслушать.
Юный Клод прожигал свою жизнь на стороне, танцуя, играя, трахаясь, наверстывая все то время, которое у него украли. Он жил так, будто завтра уже не наступит. У моего отца было не больше знаний, чем у матери, но, если они беседовали, последняя оплеуха всегда оставалась за ним. Надо сказать, что, в довершение ко всему, отец открыл тренажерный зал, а его вес приблизился к ста килограммам.
Именно в ту эпоху образовалась банда моего отца: приятели, с которыми он пересекался в джазовых клубах, дружки из тренажерных залов, мясные туши, входившие в клан дуболомов. Вся эта публика собиралась в зале Клода, на улице Энгиен, чтобы тягать железо. Тем временем старый знакомый из цирка попросил моего отца об услуге: ему нужно было отлучиться на несколько месяцев, и он хотел, чтобы отец позаботился о его питомце. Отец согласился.
Предложить в компаньоны восьмимесячному ребенку домашнее животное, чтобы скрасить его одиночество, дело благое; однако животное, о котором идет речь, – это лев, и он весил уже тогда больше, чем моя мать. Поначалу мы жили в апартаментах: отец и мать в спальне, я в своей колыбели, а лев – в его корзине. Отец выходил с ним каждое утро около шести часов в парк, чтобы лев мог справить свои дела, а мать каждый день покупала ему три кило мяса. Все шло относительно гладко, хотя перейти на другую сторону Севастопольского бульвара со львом было непросто, даже держа его на поводке. Зато, когда ему случалось прогуливаться в парке, его не беспокоили собаки: все они сидели на деревьях. Единственным существом, которое выказывало недовольство, была консьержка-португалка с чудовищным акцентом:
– Мошьо Бешшонн, шобака жапрещено держать шилища.
– Но это не собака, это лев, – возражал ей мой отец.
Если бы все это происходило сегодня, это было бы сродни приземлившейся летающей тарелке, и это место уже было бы взято в кольцо спецназом и журналистами. Но наша консьержка довольствовалась тем, что заперла свою дверь и заткнула пасть.
Я еще не очень хорошо ходил, но неплохо передвигался на четвереньках, что естественно сблизило меня со львом. Очевидно, я был привлечен его теплом и мягким мехом, и дело кончилось тем, что я регулярно устраивался вздремнуть в его корзине. Лев на самом деле был львицей, и, как у всех животных, материнский инстинкт был развит у нее сильнее, чем у человека, – во всяком случае, чем у моей матери. Животное меня приняло. Мы обычно ищем ласку там, где нас и в самом деле приласкают.
Полагаю, что моя любовь к животным началась именно там, в той корзине. Мне нравятся их инстинкты, то, как просто они смотрят на вещи. Они любят, играют, едят и защищаются только тогда, когда на них нападают. Их зубы и когти всегда представлялись мне гораздо менее опасными, чем наши слова и улыбки.
Когда
