По странной случайности он познакомился там с Рене Силла, матерью Вирджинии, которая спустя сорок лет стала женщиной всей моей жизни.
Моя мать почти ничего не помнит о начале 1960-х. Отец изменял ей налево и направо, а мы с ней жили, по-видимому, у тети Бельзик, в Нейи. Что до меня, то я помню только Севастопольский бульвар. Дом 123, если быть точным. Я знал, что у моих дедушки и бабушки, Поля и Маргариты, была большая квартира на втором этаже, которая служила им мастерской и магазином готового платья, однако помню я только комнату горничной на седьмом. Там мы и жили, мама и я.
Мне запомнилось, что бульвар тогда был довольно тихим. По нему проезжало совсем немного машин, и его несложно было пересечь, чтобы пойти играть в парк. Ранним утром по нему по-прежнему проезжали конные повозки, которые везли товары в сторону Аля и его железных павильонов[4]. Здесь располагался самый большой рынок Парижа, и мама регулярно водила меня туда. Это был вечный праздник. Все в нем представлялось мне экзотичным и чрезмерным. Продавцы зазывали вас купить товар, предлагая его попробовать.
Приходилось проходить через огромные залежи, целый квартал мяса; были там леса салата и лука-порея, поля помидоров и полчища благоухавших цветов, которые меня пьянили. В то время у нас не было ни радио, ни телевизора, не было и денег, чтобы пойти в кино. Аль был моим единственным зрелищем, столь чертовски привлекательным, что я не смог его забыть.
Рядом было еще одно зрелище: церковь Святого Евстафия. Это место волновало меня, особенно запах ладана. У входа температура опускалась на 5 градусов. Витражи приглушали свет и расцвечивали проникавшие внутрь солнечные лучи. Тишина была почти абсолютной, если бы не отдаленный шум рынка. Моя мать приводила меня в церковь не для того, чтобы молиться, а чтобы слушать Баха. Там регулярно давали бесплатные концерты и часто играли на кларнете.
Акустика церкви придавала музыке особое звучание и усиливала ее эхом. Музыка двигалась, кружилась, подпрыгивала. Я открыл для себя эффект стереозвучания. Это священное место не пробудило во мне веру, но сформировало мой слух, что чрезвычайно пригодилось мне позднее. Благодарю Тебя, Господи.
Рак наконец одолел моего крепкого деда по отцу. Поль умер дома, в своей постели. У меня осталось о нем лишь одно воспоминание: старик, ссутулившийся в своем тяжелом пальто, с трудом передвигается по аллеям парка неподалеку от Курбевуа. У нас была единственная общая история, которую бабушка любила мне рассказывать вплоть до моего двадцатипятилетия…
Мы были в парке, дедушка с бабушкой и я. Я был еще в том возрасте, когда меня приходилось держать за руку, чтобы я не полез в грязь. Было холодно, и бабушка одела меня как капусту. Увидев, как на оголенную ветку опустилась черная птица, я воскликнул:
– О, вот дерьмо!
Говорят, что истина глаголет устами младенцев, но в данном конкретном случае я просто перепутал слова: это был дрозд[5].
В квартале Аль (
Во французском языке эти слова созвучны: «
