Грир: это недопустимо. Совершенно вопиющий случай.
– Может, в Райланде так принято. В Принстоне такого наверняка не бывает.
– Ты что, больная? Да ничего подобного.
В Зи чувствовался врожденный, кипучий интерес к политике. Она начала еще в детстве с защиты прав животных, вскоре сделалась вегетарианкой, потом сострадание к животным распространилось и на людей, она добавила к своему списку права женщин, права сексуальных меньшинств, войны, беженцев, потом – изменения климата, которые заставляют воображать себе животных будущего, людей будущего, как они задыхаются в страшной опасности, поскольку все ресурсы уже исчерпаны.
Грир же не успела создать себе никакой внутренней политической жизни; ей просто делалось муторно и гнусно, когда она думала, как будет писать жалобу, останется наедине с деканом Гаркави в его кабинете в Мастерсон-Холле: на коленях твердая папка, она выводит заявление на Даррена Тинзлера своим аккуратным почерком хорошей девочки. Буквы ее по-прежнему оставались округлыми, пухлыми, детскими – возникало противоречие между тем, что она пишет, и тем, как она это делает. Кто ее примет всерьез?
Грир вспомнила, что в сообщениях о сексуальных домогательствах никогда не упоминают имя жертвы. Само то, что с тобой что-то сделали, якобы превращает тебя в соучастника, хотя никто это так и не формулирует, и в результате твое тело – которое обычно живет во тьме под одеждой – внезапно заставляют жить на свету. Если про это узнают, ты навеки останешься человеком, в тело которого вторглись, над телом которого надругались. Ты навеки останешься человеком, тело которого выставлено на обозрение. В сравнении с подобной участью случившееся представлялось мелочью. А кроме того, Грир снова подумала про свои груди, которые тоже можно описать этим словом. Мелочь. В одном слове – вся ее суть.
– Не знаю, – ответила Грир Зи, чувствуя, как ее охватывает знакомая нерешительность. Она довольно часто говорила «не знаю» даже в тех случаях, когда знала. Имелось в виду, что оставаться в нерешительности удобнее, чем из нее выходить.
По мере того, как сцена с Дарреном Тинзлером отходила в прошлое, она теряла реальность и в итоге превратилась в анекдот, который Грир не раз разбирала на составные части с приятельницами по общаге – они стояли у раковин с пластиковыми банными контейнерами, которые матери купили им специально для использования в общей ванной, и потому напоминали собравшихся в песочнице карапузов. Все уже знали, что от паршивца Даррена Тинзлера нужно держаться подальше, в результате тема оказалась исчерпана, исчерпались и желающие про нее думать. Это не было изнасилованием, подчеркивала Грир, и близко не лежало. Случившееся уже казалось куда менее чудовищным, чем то, что, по сведениям, происходило в других колледжах: регбисты, подсыпавшие девушкам транквилизаторы, и прочие ужасы из полицейской хроники.
Впрочем, по ходу следующих двух недель полдесятка студенток Райланда столкнулись с Дарреном Тинзлером. Поначалу многие даже имени его не знали – его описывали,
