ибо от томных страстей едва ловлю я воздух губами.
– Так вы влюбились в княжну, ваць-пане?
– Не иначе! И это верно, как то, что я сижу перед вами! Сон бежит от моих глаз, и только воздыхать могу я, от чего весь могу обратиться в пар. Ваць-пану я говорю это потому, что, имея сердце чувствительное и жаждущее любви, ваць-пан легче поймет мои муки.
Пан Лонгин сам начал тяжело вздыхать в знак того, что любовные муки и ему понятны, и спросил через минуту с грустью:
– А может быть, ваць-пан тоже дал обет целомудрия?
– Вопрос ваць-пана не к делу. Если бы все давали подобные обеты, тогда род человеческий должен был бы прекратиться.
Приход слуги прервал дальнейшую беседу. Это был старый татарин с быстрыми черными глазами, с лицом сморщенным, как сушеное яблоко. Он бросил на Скшетуского многозначительный взгляд и спросил:
– Не надо ли чего вашим милостям? Может быть, меду ковшик на ночь.
– Не надо.
Татарин приблизился к Скшетускому и пробормотал:
– У меня для вельможного пана несколько слов от панны!
– Так говори же! – радостно воскликнул наместник. – Можешь говорить при этом рыцаре: я ему доверил свою тайну.
Татарин вытащил из-за рукава кусок ленты.
– Панна посылает вельможному пану эту перевязь и велела сказать, что любит его всей душой.
Поручик схватил шарф, стал в восторге целовать и, только немного опомнившись, спросил:
– Что она поручила тебе сказать?
– Что любит пана всей душой.
– Вот тебе талер за это! Сказала, значит, что любит меня? – Да.
– Вот тебе еще талер! Да благословит ее Бог! И мне она милее всех на свете. Скажи же ей… Впрочем, подожди; я сам ей напишу. Принеси мне только перо, бумаги и чернил.
– Чего? – спросил татарин.
– Чернил, перо и бумаги.
– Этого у нас в доме нет. При князе Василии было, было и потом, когда молодые князья учились писать у чернеца; но это уж давно было.
Пан Скшетуский щелкнул пальцами.
– Мосци-пане Подбипента, нет ли у вас пера и чернил?
Литвин развел руками и устремил глаза к небу.
– Тьфу черт, – выругался поручик, – какая незадача!
Татарин между тем уселся на полу у огня.
– Зачем писать? – сказал он, мешая угли. – Панна пошла спать. А что хотели написать ваша милость, можно завтра сказать.
– Коли так, другое дело. Верный же ты слуга княжны, вижу. На тебе третий талер! Давно служишь?
– Хо, хо! Четырнадцать лет будет, как меня князь Василий в полон взял, и с той самой поры я верно ему служил, а когда он уезжал неведомо куда, то ребенка Константину оставил, а мне сказал: «Чехлы! И ты не оставишь девочку и будешь беречь ее, как зеницу ока». Лаха иль Алла!
– Так ты и делаешь?
– Так я делаю и смотрю.
– Что же ты видишь? Как живется
