что она знает о нем много больше, чем он успевает рассказать. Но ей часто непонятны мотивы тех или иных его поступков, какие-то детали. А порой она сильно заблуждается, но тут уже виноват он и его привычка выдавать журналистам подправленную биографию. И, столкнувшись с очередной, кем-то, а может, и им самим выдуманной сказкой, он спешит объяснить, рассказать ей правду. Для него вдруг оказалось важным рассказать правду именно ей. И именно сейчас, когда правда не имеет никакого значения и никому, кроме Сашки, не интересна.
– Отец вмешался. Объявил мне, что я идиот. Что на флоте служат на год больше. Тогда в общевойсковых служили три года, а на флоте четыре. А мне еще учиться надо, поступать. В общем, море я увидел только на первых гастролях спустя пять лет. Это был богом забытый поселок.
– Не наш с вами?
– А черт его знает. – Снова усмехается. – Думаешь, я сейчас вспомню? И ты представь, как он мог измениться с тех пор. Жили мы в каком-то бараке, пели тоже в бараке. В местном Доме культуры. Целую неделю пели, каждый вечер концерт для трудового народа, отдыхающего после очередного всесоюзного подвига. Кажется, это были строители Днепрогэс, но не ручаюсь. А нам что, молодым? Мы полдня на море, потом быстро пожрали, окатились холодной водой из-под колонки, надели наши единственные костюмы – и на сцену. Счастливые, здоровые как черти. После концерта сабантуй, местное вино литрами, шашлык-машлык, посиделки до рассвета. И всё по-новой. И работали же на совесть. Живьем, честно, искренно. Я наслаждался каждой минутой на сцене, каждой песней. Как хорошо все начиналось. И к чему все пришло? Вот ты народный, живая (еле живая) легенда. К твоему приезду готовится весь город, целая делегация встречающих. Ты летишь бизнес-классом, в широком кресле, чтобы твоей старой заднице было удобно, чтобы ты мог вытянуть (спасибо, что не протянуть) ноги. Тебе подают отдельную машину к трапу, привозят в лучшую гостиницу. В холле уже толпа из персонала, девчонки с хлебом-солью. Угощают, фотографируют. А ты только мечтаешь, чтобы быстрее все закончилось и ты закрыл за собой дверь в номер, снял тесные ботинки и рухнул на кровать. И тебе дали полежать в тишине хотя бы пару часов перед саунд-чеком. И не нужны тебе ни внимание, ни фотографии, ни хлеб их с солью. Получил ты славу, о которой так мечтал. И что, хорошо тебе? Ноги от перелета отекают, на морду без слез не взглянешь, а тебе на сцену выходить. От собственного репертуара тошнит, голоса практически нет. Да какой голос, если у меня дыхалка еще десять лет назад стала сдавать?
Пятнадцать, думает Сашка. Но молчит, разумеется. Все, о чем он говорит, она видела своими глазами. И понимала не хуже, чем он. И знала, что дело идет к катастрофе без шансов на достойный финал. А вот счастливые годы, про которые он говорил вначале, не видела. Она тогда еще не родилась. Сашка опоздала на целую жизнь.
Всеволод Алексеевич молчит, и Сашка чувствует, что ее очередь говорить. Утешать его не имеет смысла, да и не умеет она словами утешать. Умеет просто быть рядом и надеется, что это как-то ему помогает. Так что заговаривает
