только радоваться, что в наших морях кроме безобидных катранчиков никаких других акул не водится. Расхватали бы по пути на кусочки.
– Ты умный! – сказала я бычку, и гроздь пузырей, массируя щёки, упорхнула вверх. – Умный, хороший и добрый…
Мне показалось, что бычок меня понял. Плавники его чуть дрогнули, в чёрных бусинках глаз мелькнули смешливые искорки. Возможно, он хотел услышать от меня ещё что-нибудь, но воздух закончился, а жабрами к своим тринадцати годам я так и не обзавелась. Пришлось срочно всплывать и дышать, дышать, дышать…
Хорошо было Ихтиандру! Вот уж с кем я махнулась бы телами, не глядя. Пусть бы расхлёбывал мой раздел-водораздел, а я тем временем пожила бы какое-то время в море – по соседству с дельфинами и бычками. Может, даже отыскала бы того давнего ската, что обидел меня. Уж я бы этому хаму и придурку втолковала, что так порядочные рыбины не поступают! Потаскала бы его за хвостище!..
Уже на пути к берегу я время от времени выскакивала из воды повыше, тоскливо крутила головой, пытаясь разглядеть дельфинов, но сегодня их не было – ни единого плавника на многие километры. Такой уж это был злосчастный день.
Выбравшись на сушу, я, словно тряпку, отжала волосы и вновь натянула на голову наушнички. На этот раз угадала на Марию Кэрри. По радио её, правда, именовали Мэрайей – на американский манер, но я всякий раз морщилась и ничего не понимала. Как можно называть Святую Деву Марию какой-то Мэрайей? Мэри, Мари, Машенька – это, по крайней мере, звучит, а певица – да ещё с таким чудным голосом, просто обязана иметь звучное имя!
Сейчас Мари-Мэри-Машенька пела песню «My All» – мою любимую. Впрочем, когда кто-то начинал петь – и петь душевно, он сразу становился моим любимым.
I ll give my all
To have just one more night with you
I ll risk my life to feel
Your body next to mine,
Cause I can t go on…
Из слов я решительно ничего не понимала, кроме «ай», «найт» и «лайф», но сердце всё равно трепетало весенней бабочкой, и душа в красивом прыжке вылетала из тела, замирая на оглушительной высоте. Под эту песню я много раз танцевала с Глебушкой, а вот теперь кружилась в полном одиночестве. Вальсировала на песке, иногда подпрыгивала, высоко вскидывая ноги – совсем как балетная дива. Жаль, не получалось полюбоваться собой со стороны. Выходило, наверняка, очень и очень здорово.
Вскоре мелодия стихла, песня закончилась, и, выключив плеер, я легла на песок. Прижавшись к нему лицом, набрала в грудь побольше воздуха и заплакала. Горько, навзрыд. Потому что никто не слышал, и было можно. Потому что очень уж долго сдерживалась. Кроме того, я точно знала, что осталась абсолютно одна.
Уехали мама с Глебушкой, ушёл отец. То есть, он вроде бы и не ушёл, но я-то понимала, что таким смешливым и озорным, каким он бывал раньше, он никогда уже не будет. Как
