пойдут?
– Да, это конечно, дурость Керенского создавать женские батальоны, – сказал Дубовицкий. – С тем же батальоном Бочкарёвой. Создали для поднятия духа армии! Разве этим можно поднять дух армии?
– Женщины хорошо себя показали на фронте! – горячо возразила Софья.
– Не хочу вас огорчать, Софья Николаевна, но не всегда и не везде. Женщина по природе своей не приспособлена к этой крови, грязи, бойне. Хотя есть исключения. Вы, например.
– Да, – поддержал его Зимин, – под Ряжской. Вот думал: «Всё, пропали!» Наши цепи отходят, за явным преимуществом большевиков. А тут, Софья Николаевна, матерком на бегущих солдат. Те остановились в недоумении, а потом заржали. И со смехов пошли в атаку. Так нас обложила, что у нас было только два выхода. Или застрелится от стыда или пойти в атаку. И пошли, и красных отбросили!
– Она такая, – подхватил юнкер Петровский, – ещё в Москве в конце октября прошлого года на Зубовском бульваре убили пулемётчика, Кольку Игнатьева, нашего, с Алексеевского училища. Красные к пулемёту никого не подпускали. Стреляли. Наши юнкера опасались. А она вышла, легла к пулемёту и отогнала этих красногвардейцев.
– А что удивительного? – сказал Дубовицкий. – Женщины сами дают жизнь, поэтому смерти не бояться.
– Это не я, – подал голос прапорщик. – Я у Никитских ворот была на крыше театра «Унион» почти всю неделю боёв. А это Таня Бархаш была. Наша, с Александровского училища.
– Она здесь? В армии?
– Нет, на Кубани. Дойдём – увидимся.
– Это разумеется.
– Вы правы, генерал, – сказал сотник Абрамов. – Никак не могу привыкнуть, что женщина может умереть. Тем более молодая. Хотя сколько их мёртвых повидал! Она жизнь должна давать! Как она может умереть? Ну, ладно, лет в восемьдесят.
– А сколько вам лет, Софья Николаевна? – спросил Дубовицкий, – извините за бестактный вопрос.
– Двадцать один.
– Ага. Значить вам будет восемьдесят лет в семьдесят седьмом году? Что, интересно тогда будет?
– Нас с вами не будет! – вздохнул сотник. – А вы живите, Софья Николаевна. По возможности до девяносто седьмого года.
Софья улыбнулась.
– Мы отвлеклись, господа, – прервал их Боровский, – подвиги прапорщика де Боде всем хорошо известны. Мы здесь разбираем не её лихость, а её проступок с петухом, будь он не ладен. И ещё, Софья Николаевна, мат в устах молодой барышни не уместен. Вы дворянка, баронесса, офицер и вам опускаться до уровня базарной торговки, до уровня хама, простите, не к лицу. Возможно, в ситуации под Ряжской ваш мат был необходим, но это исключение. Итак, продолжим. Будьте так любезны, баронесса, скажите: как так получилось с этой несчастной птицей, и как об этом Корнилов узнал?
Де Боде встала постройке смирно и доложила чётким голосом:
– Он не узнал, он лично увидел. Виновата.
– Сядьте, баронесса, мы вам тут не враги, и расскажите всё по порядку.
Софья повиновалась. Фуражка её
