ты чего? – растерянно спросил Сашка. – Болит чего-нибудь? Где?
– Я… это…
Нина смотрела на брата, не зная, что сказать.
«Что я за человек, что я за человек… Залезла на чердак, вскрыла шкатулку, как преступник, вор… У кого? У кого? У брата же своего… И теперь… Дура, дура я! Потеряла серёжки! Как я теперь скажу? Скажу, что я – вор?»
– Ну, говори! – Сашка схватил её за плечи. – Что болит, говори давай! Может, к фельдшеру сходим?
– Не надо к фельдшеру. Не болит у меня ничего. Я серёжки твои потеряла.
– Что? Какие серёжки? Ничего не понимаю, – сказал брат, переглядываясь с дедом.
– Из шкатулки… На чердаке…
– Ах, из шкатулки, – вздохнул Сашка. Глаза его моментально стали серьёзными.
– Прости меня! Я не хотела! Я сама всё знаю – нельзя лазить по чужим вещам! Но… Я просто хотела посмотреть… Понимаешь? Там что-то шебуршало…Ну, хочешь, накажи меня! Только прости, пожалуйста, – умоляла Нина, глядя на брата.
– Вот ведь тетёха… Да что же теперь поделаешь, – грустно ответил брат. – Потеряла так потеряла. Не ной уже, чего уж теперь, прощаю я тебя, – сказал он, вытирая ей навернувшиеся слёзы всё тем же окровавленным полотенцем. – Ну, слышь, не вешай нос. Пойдём-ко лучше в дом, чаю попьём.
– Да нет, мне домой надо. Галька с Тишкой сейчас придут, они тебя пошли искать. А дома – никого.
– Меня искать… Дак за меня не беспокойтесь. Я с дедом Иваном буду жить. Так матери и передай. За вещичками завтра зайду.
– А мамы дома нет. Она записку оставила, что ушла на речку.
– Записку? На речку говоришь? – Саша встал с корточек и почесал затылок. – Дед, я до дому и обратно! – громко сказал он деду.
Тот погладил свою густую седую бороду и вздохнул:
– Ну, сходи, сходи. Дай бог, помиритесь ишшо.
Он вскинул на плечо коромысло, развернулся и медленно направился к своему дому.
Брат и сестра брели по улице, глядя под ноги и пытаясь найти серёжки. Оба молчали.
Сашка злился на сестру за то, что без спросу залезла в шкатулку.
«Могла бы попросить, что я, не показал бы, что ли… То же мне… ещё и замок взломала. Шпана, одно слово…»
Ему не хотелось ни говорить, ни спрашивать ничего, он тоже внимательно всматривался в чёрную просёлочную дорогу.
«А смысл сейчас её ругать? Она и так всё поняла, – изредка поглядывая на сестру, думал он. – А серёжки… дорогие, конечно, несколько месяцев приработка… хотя нет смысла теперь… так что всё равно».
Нина тоже молчала: было ужасно стыдно за свой поступок, и она не хотела начинать разговор.
«Злится, поди, на меня. Вон всю дорогу молчит. И правильно делает, что злится. Я бы тоже злилась… Серёжки, верно, золотые были… И камушки такие красивые, розовые, переливающиеся, – думала она, пытаясь вспомнить их цвет.― Но ведь сказал, что простил. Ну понятно, сказал… Но всё
