требовалось уединиться. Я машинально делал то же, что все. Убрать паруса, переодеться в сухое, пешком двинуться в лагерь. Покинуть порт, пересечь городок Сент-Арган, пройти по площади 20 Мая 1908 года мимо статуи Мазарини, шагать по улочкам с красными ставнями до выхода из городка. Один и тот же маршрут, одни и те же действия вот уже десять дней.
Я мог все это проделать, не отрываясь от своих мыслей.
Мой отец жив! В самом начале у меня в голове словно образовались два полюса.
С одной стороны – все, что было в этой ситуации невозможного. Иррационального. Сирота, которого все уверяли, что отец умер… встречает его десять лет спустя вполне живым! Спятить можно.
Но с другой стороны, на противоположном полюсе – логическое развитие событий.
Я рассуждал на ходу, и мерный шаг помогал выстраивать мысли. Нет, если хорошенько подумать, в этом нет ничего иррационального. Все выглядит очень логично. Последние слова моей матери – ее предсказание – были совершенно ясны. Когда-нибудь ты с ним встретишься.
Что она имела в виду?
Что он уехал далеко… Но не умер?
Все становится понятным. Прежде всего – мои глубинные чувства. То, что шестилетним я не плакал. То, что следующие десять лет после этого не грустил. Отсутствие нормальной реакции, той, какую ждут от ребенка, узнавшего о смерти отца, – слез, истерики, депрессии. Чем еще можно объяснить это безразличие, если не тем, что я знал – меня обманывают. Мой отец жив. Он меня ждет.
Разумеется, я подумал и о том, что вообразить отца живым – удобный способ избавиться от чувства вины. Тайная работа моего бессознательного.
Идущие впереди Йойо и трое наших затянули «Самый долгий день», они не столько пели, сколько орали в такт шагам, громко топая по пыльной дороге. «Под огнем, под обстрелом… порохом и пушками… мы пойдем к победе… потому что это самый долгий день»[4]. Этим кретинам нравилось маршировать под самые бездарные военные песни, и больше всех – Йойо. Когда они не могли вспомнить слова – свистели.
Укрыться в оболочке.
Черной оболочке моего траура.
Я не видел отца мертвым. Я не видел его тела. Я никогда не был на его могиле. Я даже не знал, как он умер. Разум ребенка, не испытывающего скорби, изобретает всевозможные уловки, чтобы не признавать смерти. Все это я читал. Прочел кучу книг, бродил по сайтам, посвященным скорби, знаком со всеми теориями примирения со смертью. Но этого оказалось недостаточно, чтобы пошатнуть мою уверенность… Просто-напросто потому, что мой отец был жив, а меня все эти годы обманывали!
Мы вышли из Сент-Аргана и двигались мимо новых построек. Маленькие страшненькие белые двухэтажные домики. Все одинаковые. Они казались оскорблением рядом с гранитными домами в центре Сент-Аргана, с хуторами и фермами Морнезе. Сегодня утром, на пути туда, современные здания выглядели заурядными, не более того, а теперь – непрочными и одновременно зловещими, будто кто-то расставил путешественникам западни. Скрытая тюрьма для туристов. Пейзаж, который я несколько часов назад находил безвкусным, внезапно сделался таинственным.
Фрагменты песни «Самый долгий день», автор слов Эдди Марне, композитор Пол Анка.
