была глупой, тем более что Лика выросла в развалинах и двигалась в них ловко, как индеец в родном лесу. Но никто не застрахован от случайностей.
– Мне бы насторожиться, – произнес Пирогов с горечью, – но кто ж мог предположить?
– Я могла, – возразила Татьяна. – И я тебе говорила.
Она действительно говорила ему. Рассказала о трех «паучках», невидимых на первый взгляд. Рассказала о том, что с появлением Агафьи в «детской» не ладят между собой. Рассказала, что через день после смерти Лики ее друг и любовник (что поделать, на Ничьей Земле взрослели рано!) Влад, который должен был бы еще убиваться по ушедшей подруге, со всем усердием «имел» юную, но далеко не невинную Агафью в одной из спален. Рассказала и о том, что, после того как она влетела в комнату и прогнала нимало не смущенного Влада прочь, внезапно услышала в полутьме тихое хихиканье и скорее почувствовала, чем увидела, как из разворошенной постели, из спальных мешков, в нее уперлись два злобных, похожих на тлеющие огоньки, глаза.
Говорила она Пирогову и главе колонии многоопытному Киру – Кириллу Осыке – о том, что неспроста на нее обрушилась бетонная балюстрада с балкона старого, полуразрушенного дома и только чудо спасло ее от верной смерти. Предупреждала о том, что в отношениях между воспитателями и детьми наметился такой странный, необъяснимый и пугающий холодок и даже вспыхивают необоснованные конфликты. И за всем этим, словно серая пасмурная тень, стоит хрупкая фигурка отроковицы Лукиной Агафьи Семеновны – двенадцатилетней (а может, и нет) полудевочки-полуженщины, с наигранной невинностью во взгляде и повадками хищного, опасного зверя.
А сегодня, ровно полчаса назад, случилось то, что случилось. Макс, не застав детей в спальнях, пошел вниз в подвал и обнаружил их стоящими на коленях, полукругом, перед своей любимицей. Голос ее гудел, как колокол, на басах. Как из этого тельца мог исходить такой звук – было для Пирогова загадкой.
«А я, кажется, догадываюсь», – подумал Сергеев печально.
Стоявшие перед ней на коленях подростки были не в себе. Глаза их были закачены так, что в неверном свете расставленных вокруг самодельных свечей сверкали бельмами, и в такт ее ритмическому гудению они сами раскачивались, словно деревья под порывами ветра.
Потом голос ее стал нежным и вкрадчивым, зашелестел, как бриз в листве приморского парка, и Макс расслышал слова:
– Мы друзья! Только мы. Остальные – никто. Пыль, прах, грязь… Станьте в круг, возьмитесь за руки, поклонитесь древним богам! На их губах кровь жертв – это сладкая пища!
Она хлопнула в ладоши, и даже в подвале с низким потолком и покрытыми мхом и плесенью стенами звук прозвучал резко, как будто лопнул воздушный шарик.
– Сладкая пища Капища! – прогудели дети на одной ноте. – Кровь есть пища! Плоть есть пища!
Пирогов почувствовал, как волосы у него поднялись дыбом по всему телу, словно он очутился под проводами, по
