усиливалась от жары. Его жена, маленькая молчаливая корсиканка, бесшумно появлялась и исчезала с тарелками в руках, словно темнолицая фея.
– Однажды, – сказал Адамберг, кивая на нее, – она задушит его двумя здоровенными пригоршнями хлебного мякиша.
– Очень возможно, – согласился Вейренк.
– А эта женщина все еще ждет там, на улице, – сказал Адамберг, снова взглянув в окно. – Почти час стоит на солнце, в такую нестерпимую жару. Она не знает, что ей делать, как поступить.
Вейренк посмотрел на женщину, которую разглядывал Адамберг: маленькая, худощавая, чисто одетая, блузка в цветочек, в парижских магазинах такую не купишь.
– Почему ты решил, что она ждет именно тебя? Она же не стоит у дверей Конторы, а топчется метрах в десяти. Кто-то назначил ей встречу и не пришел.
– Она ждет меня, Луи, это ясно как день. Кто бы стал назначать встречу на этой улице? И ей страшно. Вот это меня и беспокоит.
– Ей страшно, потому что она не из Парижа.
– Возможно, она приехала в Париж впервые. А это значит, что у нее какая-то серьезная проблема. Кстати, как с твоей проблемой, Вейренк? Ты раздумываешь уже не один месяц, сидя у реки и опустив ноги в воду, но до сих пор ничего не решил.
– Ты мог бы перенести окончательный срок.
– Уже перенес. Сегодня в шесть вечера ты должен подписать бумагу либо не подписать. Либо ты опять становишься легавым, либо нет. Тебе осталось четыре с половиной часа, – без эмоций произнес Адамберг, взглянув на часы, вернее, на одни из двух часов, которые он носил на запястье, никто в точности не знал зачем.
– У меня еще уйма времени, – сказал Вейренк, помешивая ложечкой кофе.
Им обоим, комиссару Адамбергу и бывшему лейтенанту Вейренку де Бильку, уроженцам соседних деревень в Пиренеях, было присуще странное отрешенное спокойствие, которое сбивало людей с толку. У Адамберга оно могло показаться проявлением крайней невнимательности и возмутительного равнодушия. У Вейренка оно выливалось в приступы необъяснимой отчужденности или превращалось в непробиваемое упрямство, иногда тупое, молчаливое, а порой сопровождавшееся вспышками гнева. «Это все старая гора», – говорил Адамберг, не ища другого оправдания. Старая гора не может породить веселые, игривые злаки, какие колышутся среди моря травы на бескрайних равнинах.
– Ну-ка пошли, – торопливо расплачиваясь, сказал Адамберг, – а то мы ее упустим. Смотри, она вот-вот сбежит. На нее напала нерешительность.
– На меня тоже, – сказал Вейренк, заглотнув остаток кофе. – Но мне ты помочь не хочешь.
– Нет.
– Очень хорошо.
Увы! Кругом туман, сомнения в груди…
Кто в нерешимости, тот помощи не жди!
– Мы знаем наше решение задолго до того, как мы его принимаем. На самом деле мы знаем его с самого начала. Вот почему любые советы тут бесполезны. Кроме, пожалуй, напоминания о том, что твои стихотворные упражнения раздражают майора
