style="font-size:15px;"> Происшествие с машиной, по сути, было незначительным. Подумаешь, неудачно наехал на камень, подумаешь, пробил картер, подумаешь, эвакуатор отвез авто на станцию, и через три дня автомобиль вновь обрел былой ход и авторитетный вид. Все это на самом деле было бы невинно и прозаично, если бы не огненные глаза цыганской девки…
«Плевать, – рассуждал Матвей, – это – трюки для слабонервных. Найду, суку, и узнаю, что она может сделать хорошего или плохого. Ей точно несдобровать…»
Матвей слыл серьезным пацаном, ему не пристало верить в цыганские предсказания. Так, по его мнению, следовало отработать версию неизвестно откуда возникшей опасности. У Моти с детства присутствовало какое-то звериное чутье на неприятности. За свои неполных двадцать шесть он повидал такого, что другие не пережили и за семьдесят. По большому счету вообще можно было считать чудом, что Матвей жив и здоров, что у него есть среднестатистический комплект в виде нормальной пары рук, ног, глаз, ушей и даже головы на плечах. Практически каждый из этих органов в свое время подвергся опасности. Мотя имел все шансы расстаться и с задницей, потому что дед порол хлесткими березовыми прутьями до такой степени, что ни сидеть, ни лежать от порки до порки не было никакой возможности. Папаша сгинул, видимо, слишком скоро после того, как любовный порыв излился в тело красавицы, тогда еще не спившейся матери – невероятно притягательной рыжеволосой портнихи Зойки. Веселая, задорная, острая на язык, похотливая и бесшабашная, Зойка была слаба на передок. Об этом за сто километров до Коряково по сарафанному радио узнавали все проезжающие мимо дальнобойщики. То, что у Зойки родилось только двое детей, – чистая случайность, или Божья воля. Зойка беременела, как крольчиха, и только Матвея со Светкой не смогла изжить со свету до рождения, потому и доносила их до момента появления на свет. Зойка, смеясь, говорила, что все остальные оказались более счастливы. Может быть, она была недалека от истины. Единственным постоянным мужчиной, который не мог самовольно отказаться от Зойки, был ее отец – могучий и неразговорчивый дед Иван. Огород, пасека, корова Ягодка, дежурные двести грамм самогона за ужином – это все, что интересовало сурового деда. Остальное было придатком непутевой дочери, которая с каждым годом теряла в красоте и здоровье, хотя оставалась веселой беззаботной хохотушкой и плевать хотела на общественное мнение.
– Я для другого в этот мир пришла, разве не понятно? – спрашивала она, когда кто-то пытался образумить ее или сделать замечание.
Если какая-нибудь гадина запускала вслед Зойке нехорошее словцо, та демонстративно притормаживала, медленно поворачивала гордо посаженную рыжую голову и нарочито громко парировала:
– А твоему-то было со мной неплохо… Забыла только, как его звали. Но точно помню – обещал вернуться. – И так же неторопливо продолжала свой путь. Впрочем, в особо неприятных случаях Зойка могла ответить, не произнося ни слова. Она просто
