Его соратники. Христос – Богочеловек, нельзя помнить только о Боге и забывать о природе.
Василий: Бла-бла-бла. Дальше-то что?
Михаил: Да, что ты предлагаешь?
Григорий: Я предлагаю поехать в Архангельск и увидеть эту девочку.
Василий: Зачем?! Что это даст? Её и врачи смотрели, и кто только не смотрел. И на какие шиши ехать?
Михаил: Не нужно никуда ехать. Посмотрите на Костю.
Все трое посмотрели на меня. Дело в том, что накануне своего приезда в монастырь я дал обет молчания и неслышания, отчего все полгода жил тут глухонемым, по вечерам молясь шёпотом в туалете, чтобы связки не отвыкли от голоса. Голос похож на еду. Когда долго постишься, от голода мир запретных запахов раскрывается, и ты чуешь то, чего раньше никогда не чуял. Когда в горле долго не было голоса, всякое слово обретает вкус, и вкус этот тем ярче, чем дольше его не было. Жить в молчании поначалу неловко, словно твою правую руку привязали к спине, но вскоре молчание принимает тебя, и ты будто бы плывёшь по тёплому морю. Ещё от долгого применения молчание проникает под кожу. Приучив к молчанию губы и горло, ты приучаешь к нему и душу. Вдруг она перестаёт болтать и слушать, а начинает как бы видеть. Это зрение раскрашивает мир доселе неведомыми красками, отказываться от которых в угоду болтовне просто жалко. Поэтому я и не отказывался. Я лелеял свою внутреннюю тишину, как мать нерождённого младенца.
Григорий: При чём тут Костя?
Михаил: Он глухонемой, однако пришёл к Богу.
Василий: Глухонемой – не собака.
Михаил: Да, не собака, но близко к ней.
Григорий: Ты его сейчас оскорбил.
Михаил: Вот! В том-то всё и дело. Оскорбил ли я его, если он не слышал оскорбления?
Василий: Получается, оскорбление не достигло адресата, никто не оскорбился, значит, оскорбления не было.
Михаил: Теперь экстраполируем эту логику на девочку-собаку. Она никогда не была человеком, стало быть, она не страдает от того, что она собака, как Костя не страдает от оскорбления, которое не способен услышать. А про Божью искру я сказать ничего не могу, как и никто не может, ибо никто не знает, вдруг она разгорится в ней завтра, или через год, или затеплилась уже. Что же касается арминианства или кальвинизма, то мы забыли о проклятье до четвёртого колена, когда люди сами обрекают своих потомков на горести, а Бог и диавол лишь сертифицируют это решение. Вдруг девочка несёт на себе печать родового проклятия, что тогда?
Григорий: Я не согласен с самого начала. Даже не услышанное оскорбление остается оскорблением, потому что мы ходим не перед людьми, а перед Богом. Грех тут в личной чёрствости, из которой произрастает оскорбление. Ты согрешил против любви. Я бы на твоём месте попросил у Кости прощения.
Михаил: Ты настаиваешь на путешествии в Архангельск?
Григорий: Я бы поехал.
Василий: Не знаю. Денег нет. Да и далеко.
Михаил: Про хождение перед Богом
