и плодовитый ты, – удивился Димов, – стараешься, видать!
– Да нет, само собой получается. Позавтракаем? – спросил Феликс, открывая холодильник. – Тут остатки вчерашнего застолья.
– Мне бы кофе с коньячком, голова болит, – пожаловался Димов.
– Еще бы, столько выпили вчера… Ладно, сейчас сварю.
И, ловко подхватив кофейник, забросил туда уже измельченные зерна, залив их сырой водой. Через минуту благодаря его стараниям вкусно запахло арабикой.
– Мой рецепт, угощайся, – поставил он чашечку перед Димовым.
– И все-то ты здесь знаешь, – подозрительно заметил Димов.
– Ага, братец ее Женька – корешок мой старый, одноклассник, – наливая в рюмку коньяк, рассказывал Феликс. – А в Лерку мы все влюблены были. Да только в юности все это и осталось. Так что не сомневайся, чист я здесь абсолютно.
– Ну смотри, – миролюбиво согласился Димов. – Девка-то она интересная, что называется, огненная.
«Пускай, будь что будет», – решил он.
– Но если соврал – убью, – предупредил он приятеля.
– Прямо барышня кисейная! Тебя что, под венец прямо сейчас ведут? Будет время еще, разберешься. Все лучше, чем с этим молодняком возиться, – вчера вон от тебя отцепить их не могли. Целая стая набросилась. Так ведь это все ради ролей, – предупредительно заметил Феликс.
– Завидуешь, однако? Что, я сам-то уж ничего и не стою? – обиделся Димов.
– Да стоишь, поэтому Лерка всех и разогнала, а тебя оставила, давно ты ей нравишься, вот и просила тебя притащить, где ей еще познакомиться – ты ведь на тусовки не ходишь.
– Когда мне? Работать надо, – согласился Димов. – Поехали в студию, хочу над Дельфами еще помудрить, кое-что там надо доделать.
– Ну тогда по коням, – скомандовал Феликс, усаживаясь в машину.
– Поехали, – вконец успокоился Димов, мечтая уже о новой встрече с рыжей подружкой.
Валерия остановила машину около Останкинского пруда, решив немного пройтись. Здесь господствовала весна. Ярко светило апрельское солнце, в зеркальной глади воды отражались ветки деревьев с набухшими почками. Собиралась гроза, и дерзкий весенний ветерок совсем растрепал ее яркую шевелюру. Но это ничуть не тревожило. Сегодня все краски и ноты дня были мажорными. Она давно уже не испытывала такого душевного подъема. Весь мир был ею любим и должен быть с нею в согласии.
«За все Тебя, Господь, благодарю, – пришли на память бунинские строки, – Ты после дня тревоги и печали даруешь мне вечернюю зарю, простор полей и кротость синей дали…»
Как же прекрасны эти стихи и как они созвучны сегодняшнему настроению! Почему так хочется петь, кричать, кружиться в танце? Ах, как хороши такие обновляющие чувства! Нет, она согласна хоть в омут – лишь бы все это переживать снова и снова, лишь бы не было той бездушной рутины, в которой она находилась все последнее время.
В то, что счастье где-то есть, она верила всегда. Пусть даже оно очень далеко,
