Иванович не стал забираться обратно наверх, а уселся на нижнюю полку, рядом с военным, предварительно слегка откинув уголок застеленного матраца. Такое его поведение вызвало небольшое замешательство среди дуэлянтов. Некоторое время оба молча оценивали нового попутчика, но, решив, что как соперник он не представляет никакой опасности, продолжили.
– Ехали мы как-то с полигона в вагоне СВ с гэдээровскими немцами, – нарушил неловкую тишину штатский, – да ещё в таком странном, что там купе, которые в середине вагона – с душем, а по краям – без. Мы как раз в середине ехали, а немцы в самом крайнем, у туалета. Так вот, заходит один из них как-то к нам в купе, тычет пальцем в моего напарника, Тимура, и говорит: – «Дженебеков? Астронавт?» А я ему: – «Найн, камрад. Хабибулин! Инженер!» Немец так и выпал – думал, что в купе с душем у нас может только космонавт ездить, представляете?
Дамочка благосклонно хихикнула, военный насупился.
– А вот у нас в полку случай был… – начал он, но Евгений Иванович не дослушал.
«Да не нужна она тут никому, просто каждый не хочет, чтобы она досталась соседу», – подумал он и вышел из купе в коридор. За закрытой дверью послышался хохот военного, вызванный, по-видимому, его же собственной шуткой.
Евгений Иванович устроился у окна и стал смотреть на мелькающую за окном листву. С каждым километром её становилось всё больше, а это означало, что поезд, в котором он ехал, уносил его всё дальше на Север, в Россию, оставляя далеко позади казахские степи, привозную воду, полигон, подземные сооружения, которые он проектировал, а заодно и его прежнюю жизнь.
Ему был пятьдесят один год. Два месяца назад он начал свою жизнь заново. Точнее, его жизнь сама по себе началась заново. Теперь, по прошествии этих самых двух месяцев, он совершенно чётко понимал, что всё, произошедшее с ним, не его натруженных, с длинными, как у пианиста пальцами, рук дело, а неких одушевлённых обстоятельств, которые ловко разыграли свою партию на его судьбе и после куда-то бесследно исчезли.
– Теперь ведь и виноватых не найдёшь, – незаметно для себя озвучил Евгений Иванович свою последнюю мысль.
– Ай, бросьте. Их ведь нет никогда, виноватых-то, – ответила ему будто бы соткавшаяся из душноватого вагонного воздуха проводница, – ваш чай, гражданин.
Евгений Иванович расплатился медяками, принял у грудастой хозяйки вагона дымящийся стакан в дюралевом подстаканнике, отхлебнул по железнодорожному обыкновению переслащённого до невозможности чаю и решил пока не возвращаться в купе.
На душе у Евгения Ивановича вдруг стало тяжело. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто его сейчас что-то растягивает в разные стороны; словно невидимой лонжей прикреплён он ко всему тому, что осталось там, у него за спиной, и чем дальше увозит его поезд, тем туже натягивается лонжа, и сильнее давит грудь…
«Это якорь, – подумал Евгений Иванович, – в таких
