я это, сидя в коридоре своей искусствоведческой редакции, – помню, на продавленном и вонючем, александровской эпохи, работы крепостных мастеров диване, который наши эстеты спасли на помойке, – и пыталась вчувствоваться в философию мудрых попугаев. Но, там и тогда, там и тогда – мне вовсе не хотелось быть. Именно что на преходящесть момента и была одна надежда.
Вот что мне надо сделать до конца тысячелетия. Мне надо ей объяснить, что я на самом деле думаю. Что в прошлом я все беспокоилась о будущем и надеялась на него, а в будущем буду вспоминать и сожалеть о прошлом, а настоящего так и не было, как я ни старалась его ущучить. Не было ничего настоящего, чтоб здесь и сейчас. Я хочу ее предупредить, поделиться про жизнь.
Мне надо ее предупредить.
Она телевизор смотрит. И по телефону разговаривает.
Я открываю рот, и вот что я говорю:
– Почему ты совершенно не беспокоишься о своем будущем? Ты думаешь когда-нибудь про завтрашний день?
Она вынимает втулки из ушей. Она еще и музыку слушала. Пытается припомнить, кто я такая.
– Почему я должна сейчас думать про завтрашний день? – спрашивает дитя Нового Света, выслушав мой бред с брезгливым недоумением. – Завтра и подумаю.
– Разве ты не помнишь, к чему эта безответственность приводила в прошлом?
– Прошлое кончилось, – терпеливо растолковывает она и уже начинает поворачиваться обратно к экрану, – бесполезно размусоливать то, что раньше было. В настоящий момент я тут пытаюсь говорить по телефону. Торт остался?
Она говорит, что прошлое кончилось, с уверенностью дрессированного попугая. И это все? Устами младенца? И их будет Царствие Небесное? Нет, это какой-то упрощенный вариант; Хаксли не о том.
Вот что мне надо ей объяснить, пока не поздно. Мне надо ей сказать, что в многой мудрости – много печали.
– Ты, – говорю я, – меня никогда не слушаешь. А между тем я многое знаю, у меня есть жизненный опыт.
– Да ну? – отвечает она. – И какая от твоих знаний польза? Что ты в депрессухе все время сидишь и на меня тоску навести стараешься? Слушай, – присматривается она ко мне подозрительно, – ты что, опять уже набралась?
…А может быть, она пришла ко мне не из-за торта? Может, она подумала: в их, мол, культуре Новый год очень важен, я должна с ней посидеть, а то она опять наберется. Вот чего я больше всего боюсь – может, как только я ее не вижу, она превращается в нормального человека, в неуверенного, неэгоистичного, сомневающегося человека? Может, только я ее такой вижу – как у Брэдбери Марсианина все по-разному видят? Потому что – вот доказательство – не ест же моя дочь в своей нормальной жизни торты. После этого торта она первые две недели нового тысячелетия будет акридами питаться. Что если и разговоры о несбывшейся кошке – тоже одна фрейдистская символика и подстановка?
Может, она у меня за спиной и книжки потихоньку читает?
До
