разъискать и ее и ребенка, но потомъ, именно потому, что ему было слишкомъ больно и стыдно думать объ этомъ, онъ не сдлавъ никакихъ усилій для этого разысканія, не столько забылъ про свой грхъ, сколько пересталъ думать о немъ. Въ глубин, въ самой глубин души онъ зналъ, что поступилъ такъ скверно, подло, жестоко, что ему съ сознаніемъ этого поступка нельзя не только самому осуждать кого нибудь, но смотрть въ глаза людямъ. Такъ выходило по тмъ требованіямъ, которыя были въ немъ.
Но существовало другое судилище, судилище свта, людей его среды, по мннію которыхъ, онъ зналъ, что поступокъ его считается не только простительнымъ, но иногда даже чуть не хорошимъ, о которомъ можно нетолько шутить, какъ шутилъ Шёнбокъ, но которымъ можно хвастаться. И потому надо было не обращаться къ совсти, а къ судилищу свта. И онъ такъ и длалъ. И это все дальше и дальше отводило его отъ жизни по совсти, не только въ этомъ, но и въ другихъ отношеніяхъ. Разъ отступивъ отъ требованій совсти въ этомъ дл, онъ уже не обращался къ своей совсти и въ другихъ длахъ и все дальше и дальше отступалъ отъ нея. Одинъ дурной поступокъ этотъ, особенно потому, что онъ не призналъ его дурнымъ, т. е. такимъ дурнымъ, какимъ онъ былъ въ дйствительности, все дальше и дальше отводилъ его отъ доброй жизни. И едва ли вся та пустая, не нужная никому жизнь, которую онъ велъ въ эти 14 лтъ, не имла своей причиной эту вину, на которую онъ выучился закрывать глаза. Его, какъ винтомъ, завинчивало все ниже и ниже въ пошлую, непризнаваемую развращенность его среды. Сдлавъ дурной поступокъ, онъ удалялся отъ требованій своей совсти. Удаляясь отъ требованій своей совсти, онъ чаще и чаще длалъ дурные поступки, которые все больше и больше удаляли его отъ требованій своей совсти, длали его безсовстнымъ.
И вотъ когда Богъ привелъ его встртиться съ ней. Онъ судилъ ее.
<Да, это была она. Она – это милое, кроткое, главное, любящее, нжно любившее его существо.> Онъ не могъ свести съ нея глазъ и то видлъ ее такою, какой она была, когда бгала въ горлки, или такою, когда она разсуждала съ нимъ про «Затишье» Тургенева и вся волнами вспыхивала, говоря, что ей больше и длать нечего было, какъ утопиться, и, главное, такою, какою она была въ церкви въ Свтлохристово воскресенье, въ бломъ платьиц съ бантикомъ въ черныхъ волосахъ, то видлъ ее такою, какою она была описана въ обвинительномъ акт – Любкой, требующей отъ купца впередъ деньги, допивающей коньякъ и пьяной, то такою, какою она теперь была передъ нимъ: въ широкомъ не по росту халат, съ измученнымъ болзненно желтовато-блднымъ лицомъ, съ тупымъ, похмльнымъ выраженіемъ, хриплымъ голосомъ и выбитымъ зубомъ.
«Это
