«чулок» будет держаться, когда не станет самого чулка.
Свободу непременно нужно было показывать с голой грудью.
Равенство – с повязкой на лбу.
Братство – у входа передавать меч.
Ибсен, хихикал, а без него эмансипация была проблематична.
Человек-мысль, человек-слово и человек- (знак) препинания ходили туда и сюда по бумаге; в семьсот двадцать третий раз Анна писала «Алексей Стаханов».
«Свобода должна быть шаловливой, – сверху спускались тезисы. – Равенство задорным, а братство – сардинок!»
– За мной! Вперед! Ура! – напоминал о себе Александр Константинович Ипсиланти.
Всем начинало делаться совестно перед ним: упорные стремления не то чтобы встречали отпор, но вязли во всеобщей неохоте.
Когда в гостиной загремели колеса, специальный человек выкатил прочь буфет: ничтожно мелкие факты всплывали в памяти Анны помимо ее воли как представление.
У молодой женщины зарождался философский взгляд на афиши.
Представление всем на удивление!
Сказка о четырех Аннах и о непосредственно и абсолютно познающем, созерцающем и внемлющем Протагонисте, который на поверку оказывается Ложным!
Публика оглядывалась и наблюдала: кто объелся серьезного, тому шутка —
Пересказы толстовской философии переходили в область фантастики.
Ординарная голова Богомолова, впрочем, успешно фильтровала мысли выдающегося ума.
Глава третья. Будет чудо
Сказка о четырех Аннах и четырнадцати Толстых (семь тучных и семь тощих) несла двойное содержание, которое уравнивало то, что было с тем, что еще только должно было произойти.
Первое лицо, встретившее Анну дома, было Богомолова – оно выскочило к ней из-за ширмы, почти плоское без выдающегося обыкновенно затылка, повисло у нее на шее и с восторгом что-то прокричало ей в уши.
– Что? Какой Вронский? – решительно она не могла взять в толк.
Он спрашивал ее, этот Вронский, но Анна не знала Вронского, а знала только Толстого, который Вронского хорошо знал.
Был ли этот Вронский вторым Толстым? Или же вторым Толстым был некий демон самолюбия, а Вронский был лишь третьим?!
Внешне отношения демона с Вронским были такие же, как прежде, но Анна не знала этого, преувеличивая, впрочем, свое незнание: ей был знаком этот демон и некоторые обстоятельства, в которых тот раскрывал себя. Демон обыкновенно стоял на путях – пути же вели к известности; известность отдавала гарью, свистками и дымом.
Чтобы не думать о непонятном, Анна подумала о природном.
Ночь, проведенная ею на копне, не прошла для нее даром: причина враждебности между ею и мужиками стала ей почти понятна.
Любая баба, в их понимании, могла «живо растрясти», а, значит, —
Когда Анна оставалась дома одна, в самом деле она могла обхватить Ибсена за плечи и начать трясти: из манекена на свет
