иль ду-у-угой, им обманутой…»
«Пушкин» проснулся и посмотрел на меня недоуменно, а Берта Иосифовна наклонила голову к столу, то снимая, то надевая очки – и, наверное, плакала, потому что ее плечи тряслись, она всхлипывала и вытирала слезы носовым платком. Видимо, ее очень проняло. Воодушевленная, я стала рубить рукой воздух и вещать еще оглушительней и торжественнее.
Это был мой звездный час. Я показывала в лицах и скупого рыцаря, и несчастную вдову, и ее безутешных малюток; я подвывала, хрипела и взрыкивала: «Я цаг-гствую… но кто вослед за мной пгиимет власть над нею? Мой наследник! Безумец (тыркнула я указательным пальцем с чернильным пятном в представителя гороно), гасточитель молодой, газвгатников газгульных собеседник! Едва умгу – он, он! сойдет сюда!..»
С Бертой Иосифовной творилось что-то невообразимое. Теперь она уже кашляла и не могла поднять голову от стола. Следом за ней, проникшись волшебными строками в моем исполнении, разрыдался представитель гороно: его тоже стало трясти, и он закрыл лицо руками. Ну а потом залихорадило все жюри. И «Пушкина», и учителей, и комсомольского представителя Дину Георгиевну со значком.
Я торжествовала. Правда, единственное, что не давало мне возрадоваться победе окончательно, было бледное, вытянутое лицо моей мамы в зрительном зале.
На подведении итогов мне вручили приз. За смелость… И все. И все!..
С тех пор – никаких конкурсов. Никаких!
Дальницкая, 13
Дедушка мой был необоснованно убежден в неотразимой, невероятной красоте своей внучки. Поэтому не пускал меня по вечерам гулять с подружками. Куда?! Что вы?!
– Сиди дома, – приказывал он. – Из-за тебя же стрельба начнется. Сиди дома.
Дедушка мой, Зиновий Соломонович, которого в 1917 году родители пытались вывезти за границу в корзинке, но на последний пароход не попали, в идеале хотел бы, чтобы я в свои тринадцать лет носила гимназическую форму и косы, не ленилась, тайком читала Чарскую, приседала в глубоком реверансе перед венценосными особами и была «всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро…». У бабушки, коренной одесситки, запросы на мой счет были попроще: снять эти ужасные «бруки» (предмет моей гордости – «Левис»), надеть платьице, фартук и идти на балкон рубить рыбу.
– И причешись, – делали замечания оба. – Причешись! Я тебе сейчас покажу Битлы, такие Битлы тебе покажу! Будут тебе Битлы!..
Ну и что они могли мне показать? Деда, как махатма Ганди, носил свою вставную челюсть в складках одежды. Поэтому не всегда можно было понять его отношение к Битлам. А бабушка, уставшая со мной бороться, однажды, опираясь на библейскую мудрость, объявила, что я сама наконец должна научиться определять, где «семачки», а где «лушпайки».
– Иди на веранду рубить рыбу, – добавляла она.
Эта рыба!!! Ну почему! Ну почему ее надо было рубить только топориком, я вас спрашиваю? Ну почему?!
Однажды
