веревке, подмигивала и показывала Гарику язык, когда в вестибюле никого не было. А когда какой-нибудь коммунист проходил мимо, я чинно стояла и на вопрос, почему я здесь стою, вежливо отвечала, что жду маму, что мне велено ждать тут. Коммунисты поощрительно гладили меня по головке и уходили строить мое счастливое будущее. Утро катилось в полдень, я продолжала маяться в вестибюле райкома партии под старым портретом вождя, Гарик топтался снаружи и терпеливо вожделел возмездия, потряхивая оплеванными ушами. Иногда он прилипал носом к стеклу и, мрачно щурясь, глядел на меня сплющенным о стеклянную дверь круглым лицом, шепча угрозы и проклятия.
Я затосковала и опечалилась. Хотелось домой. Я должна была уже давно сидеть за роялем, но Гарик стойко дежурил у входа. Как отдать ему ключ и не получить при этом по шее, я не знала. Хорошо все обдумав, я пошла на переговоры. Через стекло я проорала ему, что, мол, я верну ключ, но ты – первое: меня выпускаешь, второе: даешь мне свой самопальный пистолет пострелять (тут Гарик яростно замотал головой), и тогда, продолжала я (ох, и шантажисткой я была в детстве!), и тогда я никому во дворе не скажу, что видела твою фотографию в трехлетнем возрасте, где ты с локонами и в платье! Быстро выпалив все это, я снова затанцевала, строя рожи. Гарик печально кивнул.
Получив вожделенный пистолет, я решила пару раз стрельнуть, а потом уже побежать домой, просочиться в свою комнату, плюхнуться на стульчик у рояля и сделать вид, как будто я давно и безнадежно копаюсь в «Сонатине» Клементи.
В райкоме был обеденный перерыв. И я – ай-ай-ай! – прицелилась в портрет вождя. Гарик стоял рядом со мной в вестибюле и ныл, чтоб я отдала пистолет, что я не умею целиться, что не так и что дай я покажу. Мой первый выстрел был неудачным, кусок алюминиевой проволоки дзынькнул о стену и шлепнулся на пол. Тогда Гарик, отобрав у меня самопал, прицелился портрету прямо в глаз и попал, пробив дырку в ветхом холсте. Вот тут, как в кино, в райком вошел Чижевский, самый что ни на есть первый секретарь в галстуке.
Что тут началось! Чьи это дети?! Кто их родители?! Тут же по этажам забегали люди, нас завели в какой-то кабинет. Блондинка с золотыми зубами положила на стол лист белой бумаги, нацелилась в него ручкой и стала нас допрашивать: «Имя? Фамилия? Школа?» – но мы с Гариком молчали. Гарик – потому, что до смерти испугался. Я – потому, что предполагала последствия.
А поскольку, как я сейчас понимаю, не в их коммунистических интересах было распространяться о девятилетних диверсантах в райкоме партии, нас отпустили с миром, прочитав серьезную лекцию об октябрятском долге и чести и что Ленин всегда живой, всегда с тобой. В горе, в надежде, и в радости. Наверное, какие-то директивы они разослали по школам города об укреплении и повышении контроля и усилении воспитательной работы. Но мне лично попало только за опоздание к роялю, потому что моя сестра Танька уже успела сыграть в парикмахерскую и выстричь у своей подруги Наташки Томашенко клок волос прямо над глазами. Под корень.
Таланты
