лкнул дверь в неосвещенную квартиру.
Проникнув в темный узкий коридор, он не стал зажигать свет. Квартиру он знал, как свои пять изуродованных пальцев…
Много раз он рисовал эту минуту в своем воображении. Много бессонных ночей провел он в своей неуютной, холодной постели, вычисляя нужное стечение обстоятельств.
Он прислонился к косяку и закрыл глаза. Приятное тепло разлилось по позвоночнику, дрогнувшей рукой он вытер выступивший на лбу пот. Тонкие губы искривились в бессмысленной, счастливой улыбке.
Как долго он ждал этот момент! Терпеливо, расчетливо…
Он умел это делать – ждать и терпеть. Ждать, притворяясь слабым, беззащитным. Нелепым. Недалеким. Терпеть, стиснув зубы, унизительную жалость окружающего мира, покровительственное снисхождение и заботливые улыбки свысока.
Притворяться – это идеальный способ существования, беспроигрышный и надежный. Только так можно выжить в этом суровом, но примитивном и предсказуемом мире. Скольких сильных, отважных, благородных – и потому бесконечно глупых! – пережил он на своем веку! Где сейчас те, кто насмехался, кто издевался над ним в своей циничной доброте и деланном внимании?! Нет их, канули они в небытие, и Время давно стерло их имена из книги жизни.
А Шаббрак – вот он! Жив, здоров, и почти счастлив.
Почти счастлив. Почти – потому что, хоть и нечасто, но случалось, что «добыча» уходила из его рук. (И это было опасно: очень опасно, когда жив кто-то, кто видел твое Истинное Лицо). Страх разоблачения приходил по ночам, мучил, терзал душу, стискивал горло железной хваткой, могильным холодом проникал в сердце…
Почти… А еще – и это, может быть, важнее – потому что болит изуродованная Рыжей Бестией рука, похожая теперь на безобразную клешню. Болит дни и ночи, не переставая; в течение многих, многих лет ноет разлагающаяся плоть, болят раздробленные кости. Нет спасения от этой боли, от яда страшных укусов разъяренной самки…
Почти! Потому что жажда мести клокотала все эти годы в груди, не находила выхода, жгла душу, мучила.
Потому что, даже когда он наконец-то нашел ЕЁ, эту тварь, он не мог сразу вцепиться ей в горло своими острыми, крепкими зубами. Не мог рвать, душить, топтать, давить. Потому что это было опасно – показать свое Истинное Лицо: рядом с НЕЙ всегда было много людей.
А она даже не догадывалась, кто притаился так близко от нее, кто выжидал, кто тенью следовал за каждым ее шагом. Он вынужден был многие дни, месяцы, годы притворяться – лебезить, угождать… Он умел быть услужливым. Для того чтобы быть все время рядом, для того, чтобы не пропустить – как случалось раньше – момент для последнего разящего удара.
Но вот и конец невыносимым страданиям.
Вот он – этот долгожданный миг!!!
Шаббрак бесплотной тенью скользнул в серую комнату, остановился, снова затаил дыхание, впился взглядом в темноту. Лишь нереальный, рассеянный свет далекого уличного фонаря слегка подсвечивал смятое постельное белье, сбившееся одеяло, осунувшееся лицо старухи с глубокими темными провалами на месте глаз. Лицо, даже в отталкивающей дряхлости значительное – с волевыми, четко очерченными скулами, высоким благородным лбом – было мертвенно бледным, словно вылепленным из ночного сумрака и белого снега.
Тишина…
На секунду Шаббрака охватила паника. Он опоздал! Но тут старуха чуть всхрапнула, шевельнула рукой.
Жива!
Шаббрак облегченно и громко вздохнул, и старуха открыла глаза.
– Кто?.. – раздался ее хриплый, срывающийся шепот, – Пончик, ты?.. Пончик!
Старуха беспокойно повела по сторонам давно ничего не узнающими глазами.
– Пончик, помоги встать!.. Кто тут? Костя, ты? Костик?…
Старуха вдруг затихла, а затем стала водить восковой рукой перед своим лицом, словно отгоняя от себя тяжелый, вязкий сумрак…
Уже много времени прошло с тех пор, как старуха впала в старческую деменцию. Она никого не узнавала, кроме сына; она путала имена, она почти разучилась ходить, она забывала, как нужно принимать пищу…
Она давно была неприятна окружающим, она сама была почти забыта, почти покинута.
Неумелый, грубый уход престарелого сына (единственного, кто оставался при ней), не нанимающего сиделку из скаредности, приносил больной физические страдания. Тупая душевная боль, не осознаваемая умирающим мозгом, и потому еще сильнее терзающая сердце, все нарастала, усиливалась с каждым днем…
…Она прожила очень долгую, очень трудную, полную тягот и передряг жизнь. Впрочем, как и многие из ее поколения.
Оставшись без мужа в страшные сороковые, пережив голод и лишения послевоенной разрухи, она сумела
