style="font-size:15px;"> – Заслони, ради бога… – Жалкий, потерянный, он бормотал что-то невнятное, должно быть, читал молитву, готовясь принять расправу.
– Ты чего прячешься за чужую спину, герой! – с издевательской насмешкой пропела Варвара Кондратьеву. – Шкодлив, как кот, а труслив, как заяц! Иди-ка на солнышко! – Она схватила его за ухо и вытащила из-за спины Мартынова. – Ну, посмотри, жулик, кого ты хотел обворовать! – Она беспощадно трепала его за ухо и приговаривала, смеясь и озоруя: – Гляди, падаль, запоминай!.. Ах ты, тихоня! В церковь ходишь, Богу свечки ставишь, поклоны бьешь, а сам чем занимаешься?! Вот тебе, вот!..
Кондратьев болтал головой и что-то мычал от боли и стыда.
– Варвара Филатова его доконает. Это точно. Не баба – огонь, – не то испуганно, не то восхищенно сказал Сычев.
Варвара пригнула голову Кондратьева к самой земле.
– Вставай на колени, жулик, проси прощения.
Кондратьев подогнул дрожащие ноги, промямлил невнятно:
– Простите, люди добрые…
Пожилая женщина с худым, исплаканным лицом, обвязанным шалью, глядела на него и горестно качала головой.
– И как же тебе не стыдно, злодей!.. Тебя за это и в острог посадить впору…
– Нечего ему делать в остроге! – крикнула Варвара с диковатым смешком. – Только место будет занимать! Лучше удавить его! Как, бабы?
Кондратьев, обезумев от страха, шарахнулся к Мартынову, ища защиты. Варвара засмеялась беззлобно и заразительно.
– Куда уполз, крыса!
Я остановил ее.
– Хватит. Не беспокойтесь, он свое получит.
Варвара распрямилась, лихие глаза сощурились вызывающе, ноздри затрепетали, а ямки на тугих щеках заиграли заметнее.
– Пожалел! Глядите на него! – Она ударила ладонью о ладонь. – Руки о такую мразь марать противно!.. – И, подступив ко мне вплотную, заговорила все с тем же веселым вызовом: – Ты мне вот что скажи, товарищ командир: почему одни убегают подальше от немцев, а мы должны торчать в этой темной, прокопченной конуре от зари до зари, даже поесть некогда, на сон – считаные минуты? Нам одним выполнять лозунг «Все для фронта!»? Нам одним собирать автоматы, лимонки и ждать, когда немец накроет нас бомбой или схватит живьем? Почему, я спрашиваю? – Передо мной, перед самым моим лицом как бы метались ее лихие, с золотистыми точками в зрачках глаза. – Они желают сберечь свои драгоценные жизни, а мы стоим у станков. Мы что же, хуже их? Мы что же, второй сорт? Или мы жить не хотим? Или наши мужья не на фронте? Ну?
Женщины и подростки, уже забыв о Кондратьеве, внимательно и нетерпеливо ждали, что я отвечу.
– Убегают главным образом те, для которых собственная жизнь дороже Родины, – сказал я. – Есть и такие, которые, кроме своей шкуры, хотят спасти и награбленные, присвоенные ценности. Они и панику сеют для того, чтобы под шумок улизнуть из города: не так заметно. И там, подальше от фронта, переждать этот страшный для Москвы момент. Пережить его, ни в чем не нуждаясь… Вместе с ними
