глаза и невыразительный подбородок. В школе меня называли «ласка», как зверька. Мне не показалось, что мистер Икс выглядит более или менее странным, чем кто-нибудь еще.
А вот глаза его заставили меня оцепенеть.
Правый глаз был голубоватый и бледный, точно пустой аквариум. Когда я наклонилась чуть ближе, то поняла, что дело было в огромном размере радужной оболочки, заполнявшей почти всю поверхность глаза. А вот радужку левого глаза со всех сторон осаждала густая поросль красных прожилок; этот рисунок, находись он в любом другом месте, кроме человеческого глаза, можно было бы назвать поистине красивым.
Один глаз голубой, другой красный.
Это сочетание завораживало.
– Вы закончили? – прошептал он, почти не разжимая губ.
– С чем, сэр?
– С разглядыванием.
– Э-э-э… да, сэр.
– Теперь, пожалуйста, сдвиньте шторы обратно, спасибо.
Мне не хотелось ему перечить. Я ведь приехала сюда ради него! Но этот левый глаз меня тревожил, медицинский диагноз тут был очевиден: кровоизлияние.
– Он… побаливает? – чуть слышно спросила я.
– Кто?
– Ваш левый глаз… Побаливает? Вот почему вы не хотите, чтобы я открывала шторы?
И тогда он впервые моргнул. Если только это можно назвать морганием. Он занимался этим делом невероятно медленно, точно наслаждаясь темнотой.
– Такой глаз у меня от рождения, мисс Мак-Кари. А теперь задерните шторы.
Так, он знает мое имя, отметила я. Он ничего не упускает, сидя здесь в молчании, словно таинственный темный цветок в горшке.
3
– Безусловно, это любопытный случай. Ой, не самый любопытный из всех, с которыми я сталкивался, но определенно любопытный…
Кабинет доктора Понсонби (который принял меня с официальным приветствием, как только явился в Кларендон-Хаус) был больше, чем кабинет Уидона; доктор также обладал большей мудростью и авторитетом: полки с одинаковыми книжными корешками, череп на столе (на костях черепа проставлены цифры?), окно, выходящее в сад и на стену, – таковы были самые приметные детали кабинета.
Понсонби не сказал ничего утешительного, но ведь он был врач. А врачи не склонны никого утешать.
Сам Понсонби гармонировал с антуражем: тучный, лысый, поглаживающий бородку-эспаньолку, а глаза его смотрели куда угодно, только не на меня. Разговаривал он так, что я все время нервничала, – это вечное «ой» в начале, как будто, произнеся какую-нибудь фразу, Понсонби тотчас вспоминал, что об этом нужно было сказать раньше; или его привычка самого себя поправлять, словно его пугали категоричные утверждения («Интересная подробность – не самая, конечно, интересная, но все же…»), – все это еще больше мешало мне следить за его рассуждениями.
Слушая Понсонби, я поглядывала на свои руки, сложенные на переднике. Чепец мой был такой
