знакомого, таким образом ещё раз уверившего, как ему казалось, в свою власть в том числе над бывшими соотечественниками, да и просто грело душу ожидание хорошей благодарности от обязательного человека, которого знал много лет.
Западный мир предстал Лёше иным, чем он его привык видеть ранее. Средний класс тут был разительно другим, побогаче, но какой-то заштампованный – или он просто отвык. Такой тяжело одолеть в бизнесе, но проще в бою. Кризис не был заметен на улице и в кафе, но, по словам очевидцев, постепенно, еще не так заметно, пронизывал изнутри часть общества. Отличия России от стран, в которых ему предстояло побывать в ближайшее время, в основном всем известны. Ему же хотелось окунуться в детали, получив деньги, на время стать в их строй, насладиться жизнью, писать, не теряя себя настоящего. Там, постепенно растворяясь среди уюта и спокойствия, чувство оторванности притуплялось, смысл иногда написанного становился иным, и вдохновенного чудаковатого порыва не возникало – скорее каждодневность в области его творчества приобретала интеллигентно-миролюбивые черты, аккуратные дорогие очки, красота и комфорт жилища были намного важнее юношеской имперской мечты, походов, одной шестой части суши, бесконечности и непонятости хитросплетений русских умов, а красота женского тела всегда была – она, в принципе, есть везде. Один раз он прилетел в Петербург, но прошёлся по нему с каким-то не до конца понятным ощущением, ожидая и настраиваясь на другое, ностальгическое и «воспоминальческое», как говорил его ребёнок, недавно родившийся во Франции. Долги были розданы, на них год назад были пущены вся энергия и способности. Быт обустроен, во власть не пускали ни там, ни там. Друзья или уехали из России и писали в социальные сети, даже иногда встречаясь с ним на общем далёком курорте, или зарусели на Родине. Страна разительно менялась, оставляя всё такие же безграничные возможности чудесных карьер и творческих открытий, не говоря о природе и многом другом – о чудаках, талантах, белокаменных церквях, но его раздражали цензура, военщина и, наверное, некоторая однобокость суждений о других странах с закручиванием гаек, но уже без советского социума, с чёткой и довольно злой иерархией, хотя касалось всех живущих. В общем, не было свободы в том его уже западном понимании. Хотя по привычке, прилично выпив, он спокойно потолкался с полицией, наорался, провоцируя и провоцируя, отделавшись в итоге символической суммой, после чего довольными разошлись пути-дороги силовиков с гостями. В нетрезвом виде ему открылась полная свобода и размах, от которого отвык, но уже через день свобода требовалась наверху – в отношениях народа и власти и сравнении русского с западным. Став эмигрантом, он вполне добродушно принял не до конца понятную во внешних вопросах и по-прежнему танцующую в экономике Россию с поздним Путиным, советское воспитание оставляло ему привычку читать разные источники и думать, интерпретировать. Но он стал другим.
