Кедры. Но и праведные наказания забивают до смерти – он будет думать и об этом, печалью глаз уходя-убегая тайгой.
С утра в доме Тимофея Пескаря было шумно и накурено – хозяин вернулся с причала не один, а своим видом – будто не один раз наждаком прошлись по его лицу и рукам, и то же самое – у артельщиков, напугал жену. Нина Сергеевна не сразу-то и заговорила к нему поэтому, ко всему ещё и злые глаза мужа упредили её шаги ему навстречу. Лишь, вжавшись в стену, приняла в охапку куртки и плащи, кто подал их ей, с ними и ушла в свою комнату. Главное – живой Тимофей, а расспрашивать, кто расцарапал и за что так, и – всех, только сыпать соль на раны. Спросила однако, выждав момент и выманив мужа из зала обеспокоенным и просящим взглядом, не встретил ли он Оксану. Узнав, что дочь вызвали в полицию, к следователю Дрозду, отец в Тимофее застонал бессильной досадой: только бы Оксана сама не призналась…
Натужно говорили об увиденном на причале, а о случившемся под утёсом артельщики как бы подзабыли – не заговаривали, хотя выразительными последствиями, и без слов, были их лица и кисти рук. Пальцы, если кто и сжимал в кулаки, то мало кому удавалось при этом не ронять «ой-ой-ой!» и «ай-ай-ай!» себе же в ноги. Страдальческие гримасы и вовсе чью-либо бесстрастную речь переводили в монолог мученика. А это и тяготило, и раздражало одновременно. Но ни в ком, тем не менее, не было внутреннего полного смирения с тем, что стало явью очевидного: лишь посмешили кедрачей своей храбростью, что прикончат кесаря, да облажались. Причём, не одни они облажались – сотня, больше даже, вооружённых мужиков и баб, всеобщим волнением, топотом с клацаньем затворов расшатали причал до треска, а закончилось всё пшиком той же самой безоглядной храбрости. И понимали это, что допустили в первую очередь коллективное безрассудство, скребло оно, безрассудство, артельщиков за гостевым столом Тимофея Пескаря, но злило больше.
Под утёсом тайга унизила птичьим дерьмом, а на озере посмеялась над всеми сразу. И что буквально бесило – Шаман в этот раз даже клыки свои не обнажил, и этим посрамил в кедрачах гордыню. Об этом ещё на берегу и роптали негодующе, и шёпот – не шёпот: уныние. Да и отступить – до какой тогда …ступени в подвалах, если не осталось ступеней: одно дно! Зверюге этому, Шаману, что? Он воду лакает, а вода, как известно, утоляет жажду – к кедрачам же голод подбирался и это перевешивало их страхи. И об опасениях речь уже не шла: артельщиков к утёсу повела нужда в привычной для них пищи и привычных объёмах. Потому-то никто из них и мысли не имел, что новый кесарь тайги лишь поставил их перед выбором: живите и дальше, как жили, вот только выживите ли, если не научены по-настоящему выживать?! Заодно, Душа не скрывал, что и ему самому нужно выжить при кедрачах – об этом он ранее сообщил активу посёлка у холма, куда их вызвал на разговор, и ту же самую задачу теперь требовалось решить им самим, живя бок-о-бок с кесарем.
