плотной бумаги нежно-розового цвета и не верил своим глазам. В том, что он видел, раздражало, выводило из равновесия и казалось какой-то неумной насмешкой буквально все. Даже сам цвет донесения, на розовой же бумаге с водяными знаками, выглядел издевательским.
– Почему подаете информацию в таком виде? – наконец спросил он, не скрывая раздражения. – Какой сейчас век на дворе? Есть каналы спецсвязи… мемокристаллы, наконец… У вас там что, мемокристаллы закончились?!
– Не могу знать, янрирр контр-адмирал, – с нагловатой ленцой отвечал стоявший перед ним навытяжку унтер. – Велено было доставить лично в руки. При недоразумениях предписано было ссылаться на особое распоряжение Директора Бюро за номером три-три-два-шесть-девять-ноль-девять, подтвержденное лично Субдиректором Оперативного дивизиона гранд-адмиралом…
– Я помню, – сказал Каннорк недовольным тоном.
Он действительно вспомнил. И даже с какой-то болезненной поспешностью. В конце концов, для того он и сидел в этом пустом кабинете, похожем на отшельничью келью, чтобы помнить самые курьезные директивы начальства… розовые конверты… Да, было некое распоряжение, сопровожденное реестром совершенно фантастических, то есть практически невозможных в реальной жизни, событий. Факты наступления каковых событий безоговорочно воспрещалось поверять традиционным каналам и носителям информации, хотя бы в теории допускающим восстановление оной по ее уничтожении.
– Надеюсь, ваше руководство отдавало отчет в своих действиях, – проворчал Каннорк. – Распоряжение три-три-два-шесть… гм… это вам не истребование теплого исподнего для рядового состава.
Унтер – а это был заурядный оперативник в чине мичмана, сарконтир – «Полевой Скорпион», из тех, что самоуверенно полагают, будто все уже в мире повидали и ничего теперь не боятся, конечно – наглый, тертый, высушенный чужими ветрами и прожаренный чужими солнцами, в вылинявшей, пожеванной форме, ни демона трепаного не смыслящий в настоящих, штабных разведывательных играх, да и не желающий смыслить, словом – та еще сволочь… едва заметно усмехнулся. Растерянность и плохо скрываемое раздражение начальства его лишь забавляли. Отчего же ему не веселиться, если на самом деле ничего он еще не видал и не знал, а только о том и думал, что вот-де доставил он пред начальственные очи сию нелепую бумажонку, а теперь отсалютует, выйдет на свежий, пропитанный ароматами столичной вольницы и разгула воздух, зальет в себя пару-тройку емкостей ядовитого бухла в портовой забегаловке и спустя небольшое время снова уметется туда, откуда прибыл… на какой-нибудь Деамлухс… нет, кажется, на Анаптинувику… и этим для него все закончится. А о том, что воспоследует далее, пускай-де голова болит у того же начальства, для чего оно, собственно, над ним и поставлено. Каннорк сразу же ощутил, что голова у него и вправду заболела. Что гармонии с окружающей реальностью ему никак не прибавило.
– Ваше имя, унтер-офицер? – спросил Каннорк.
– Первого батальона отдельного тридцать
