Меньше половины, но больше четверти. Ну да, где-то четыре седьмых половинки и есть… Четыре дня – это, выходит, до новолуния. А потом на заднем дворе дома прибавится еще пара холмиков.
Ну и запястье… Без слез не взглянешь. А ведь это – мое запястье!
Жесткая кожа плаща спасла, крови почти не было. Лишь четыре небольших ранки с запекшейся кровью, две сверху и две на внутренней стороне руки. Зато все вокруг… Подкожные кровоподтеки и сплошной сине-багровый синяк, уже распухший. Не рука, а верхняя конечность трупа, неделю плававшего в вонючей городской речушке.
Ноет ужасно – но это пройдет. Заживет. Мало ли у меня всяких разных отметин на теле? Бывало и хуже. И эту переживем, не страшно. Что такое – шрамы на коже?
Куда хуже другие. Те, что внутри… У меня уже немаленькая коллекция. И знаю, скоро к ним добавится еще парочка.
Я опустил рукав, завел мотор и стал потихоньку подавать назад, выбираясь из кювета на дорогу.
Мальчишки… Я знаю, что с ними будет. Все знаю – но ничего не могу сделать. Ни черта не могу сделать, будь оно все проклято! Потому что есть вещи, с которыми мы бороться не в силах.
Я даже пытаться не буду.
Верно?
Глава вторая
Метка
Через полчаса я выбрался на шоссе.
Небо в зеркале заднего вида светлело, рассвет потихоньку выгонял ночь. Навстречу понеслись фуры, обдавая светом фар и ревом моторов. Я встречал их с радостью. Хоть такая, грубая, – а жизнь. Нет той оглушающей тишины и пустоты, того холодного безлюдья…
Я надеялся, что с первыми признаками дня, с первыми касаниями жизни – уйдет и та пустота, что засела внутри. Но меня не отпускало.
Не в мальчишках уже дело. Не в мальчишках…
Страх. С каждой минутой гнездо чертовой суки оставалось все дальше, но страх не спешил уходить.
Убежать-то я убежал… Но волк со свернутой шеей остался. В пруду, совсем рядом с домом.
И похоже, эта чертова сука любила своего волка. Любит. Она не знает, что его уже нет. Она будет ждать его, недоумевая, куда же он пропал. Недоумевая вдвойне, ведь она-то не обычная хозяюшка. Она точно знает, что творилось в голове у ее волка…
Она будет ждать его. Потом искать.
А когда денька через три-четыре Харон всплывет в пруду…
Кто-то другой, может быть, и не заметит, что у вздувшегося трупа сломана шея, – вообще не станет его рассматривать. Поплачет и закопает, стараясь не смотреть, не убивать в памяти образ живого друга, – но не она. Она слишком часто сама забирала чужие жизни, чтобы бояться вида смерти. Она заметит, как убили ее волка. А если не она, то тот кавказец, любитель барашков. И тогда…
Когда она узнает, что ее Харон не убежал, не утонул, а дрался до последнего, защищая ее дом – и убит…
Вспомнит она про непонятную зверюшку, которую отогнала в тот самый день, когда Харон пропал? Зверька, убравшегося лишь после второго, мощного шлепка страхом – тогда как обычно хватает и одного, и куда более легкого?
