Перекурим это дело.
Посмеиваясь, Максимов вынул из портсигара папиросу. Пашка взял, покатал ее между пальцев, прикурил от протянутой Максимовым спички и, затянувшись, сказал:
– В токарной, у Тимошина.
Закашлялся, глубоко перевел дыхание:
– Крепка-а-я…
Токарной называлась комната с низким сводчатым потолком и двумя широкими, в частых переплетах, окнами: перед каждым стояло по токарному станку. Над одним станком горела лампочка под круглым металлическим абажуром, конус яркого света серебрил стальную стружку. Она вилась из-под резца, свисая и падая в железный ящик.
Несколько мгновений Максимов смотрел на увлеченного работой Тимошина. Первый рационализатор на базе, и парторг, и в журналах печатается, и все такое прочее, а все же дружок, из одной миски щи хлебали.
– Здорово, Прокофий! – окликнул Тимошина Максимов. – Механика не видал?
– А, Петро!.. – Тимошин перевел станок на холостой ход и выпрямился, худощавый, сутуловатый. – В кузницу старик пошел, сейчас вернется.
Максимов скосил глаза на станок:
– Ну, как оно?
– Скажу «хорошо» – не поверишь, скажу «плохо» – не поможешь.
Тимошин подошел к висевшему на стене шкафчику, выбрал резец.
– Значит, скоро в лауреаты? – протянул Максимов с насмешливой уважительностью.
Тимошин с силой затянул в патроне деталь.
– Ага!
– На все сто тысяч?
– Не меньше.
– Значит, выпьем?
– Кто-нибудь выпьет.
Он потянул рукой ремень, включил рубильник. Станок снова зажурчал и погнал стружку.
В цех, неся в клещах раскаленную болванку, вошел механик Потапов, кинул болванку на обитый железом верстак, положил рядом клещи, обычным угрюмым взглядом поверх железных очков посмотрел на Максимова, протянувшего ему путевку.
– Подписывай, Иван Акимыч, полчаса дожидаюсь.
– Не торопись, – сказал Тимошин, не отрывая глаз от детали. – Валя не убежит.
– Как машина? – Потапов вытащил из кармана огрызок карандаша, прижал путевку к тискам, подписал.
– Порядок!
– Промыл?
– Вопрос! – не моргнув глазом, соврал Максимов.
Деревянные домики, прижимаясь к земле, притаились за длинными заборами. Блестки лунного света расплескались на булыжниках мостовой. Ночь, еще прохладная, уже хранила в себе волнующие запахи майского дня, теплые ароматы весеннего солнца и пробуждающейся земли.
Максимов и Валя шли молча, испытывая неловкость, которая предшествует решительному объяснению.
Наконец Максимов заговорил.
Зачем ей понадобилось переходить на линейный пункт? Приятно мыкаться в такую даль на попутных машинах? И чем плохо на автобусе?
