шкафу», или просто «к стене». У гимназистов не считается позорным наказание, но считается унизительным и смешным, когда немец «тащит».
Осокин сначала растерянно смотрит на немца и хочет что-то объяснить ему, но потом, видя взбешенное лицо и понимая его намерение, бледнеет и выставляет вперед руки для защиты. Немец вовремя замечает выражение лица Осокина и его движение и останавливается. Несколько мгновений они стоят друг против друга. Вокруг быстро образуется цепь любопытных. Злоба душит немца, но он справляется с собой, решая сделать как можно более неприятное для Осокина.
– Почему ты не одет? – кричит он. – До чего еще дойдет это безобразие? С утра драки! Всех задерживаешь. Велю дядькам умывать тебя, если сам не хочешь умываться. Живо одевайся и марш «под часы»! Останешься без чаю и во время репетиции будешь стоять у шкафа. Потом я поговорю с Адольфом Францевичем. Одевайся!
Немец круто поворачивается и уходит. Собравшаяся толпа расходится. Кто смеется, кто сочувственно что-то кричит Осокину. Он же нервно начинает одеваться.
– Что за нелепость? – мелькает у него в голове. – Какой идиотский сон! И нужно же было увидеть эту рожу! Но зачем я одеваюсь! Лягу и буду лежать. Ведь это же сон.
Но в этот момент он вспоминает волшебника, и ему делается так смешно, что он с трудом удерживается, чтобы не расхохотаться вслух.
– Воображаю, что сказал бы волшебник! Вот действительно блестящее начало новой жизни! И смешно, но именно так все и было тогда. Я прекрасно помню эту историю с подушкой. Но откуда мне знать, что это должно было случиться именно сегодня? А волшебник, наверное, сказал бы: вы знали. Впрочем, кажется, у меня мелькнуло что-то в голове, когда я собирался бросить подушку. Я хотел остановиться. Но все-таки бросил ее. Проклятый немец! Нужно же было ему подвернуться? Теперь он пожалуется Францычу, и вообще выйдет гадость. Значит – без отпуска, да еще балл сбавят, пожалуй. Но зачем я об этом думаю? Не все ли мне равно, ведь я сейчас проснусь. Нужно сделать над собой усилие. Ничего этого нет! Я просыпаюсь! Ну!
Из-за арки показывается немец.
– Ты еще не готов? – кричит он Осокину. – Прокофий, отведи его «под часы».
Дядька Прокофий, которого гимназисты зовут Картофель, нехотя направляется с другого конца спальни к Осокину. Чувствуя, что из двух зол нужно выбирать меньшее, Осокин хватает полотенце и, не глядя на немца, быстро идет к выходу из спальни.
Площадка лестницы перед умывальной. Вниз идет чугунная лестница. На стене круглые желтые часы. Под часами стоит Осокин, с рассеянным и встревоженным лицом. Мимо него из умывальной в спальню и обратно проходят гимназисты. Никто не обращает на него внимания.
– Что я, схожу с ума или сошел уже? – думает Осокин. – Таких снов не бывает! Но я не могу проснуться. Ведь не может же быть на самом деле, чтобы я очутился в гимназии. Слишком уж это глупо. Я знаю, что если я только начну думать о своей жизни, о Зинаиде, о делах, – я проснусь. Но нет, я не могу перестать думать об этом дураке-немце, о том, что меня оставят без отпуска. Видимо,
