фантазии. Он «видел» две фигуры: одна – человека, каким он его знал, а другая – жизнь человека, которая явилась Успенскому в виде дороги, уходящей по холмам и долинам вдаль. Сейчас, во время своих экспериментов, Успенский думал о другой потере, произошедшей двумя годами ранее[68]. Он чувствовал сожаление и раскаяние из-за того, что не был рядом с умершим, «когда он мог во мне нуждаться». В следующем видении он снова «видел» этого человека – не как личность, которую знал, а как всю его жизнь, его Линга Шарира, длинное тело жизни. Как было с пепельницей, все об этом человеке явилось Успенскому одновременно, и он осознал, что наши жизни – это не просто серии событий, следующие «одно за другим». С начала до конца они образуют своего рода живое существо, которое продолжает существовать после того, как исчезает наша физическая, видимая, последовательная форма. Наши реальные «Я» – это нечто большее, чем тени, которые мы видим перед собой. Успенский знал, что это озарение действительно имеет смысл. Времени, как мы его знаем, не существует. Есть лишь «вечное сейчас», которое мы не видим, потому что наше ограниченное сознание дробит его на прошлое, настоящее и будущее. Как наше сознание обычно ограничивает количество ассоциаций к данному объекту, которые мы можем воспринимать, и тем самым позволяет нам функционировать в мире, так оно ограничивает и наше восприятие истинной природы времени.
Но после подъема приходит спад. Возвращаясь из своих путешествий, Успенский ощутил нечто подобное метафизическому похмелью. «Самое странное во всех этих переживаниях – возвращение к обыденному состоянию». По его словам, это очень похоже на умирание. Эти темные пробуждения должны были быть во многом подобны бесплодным состояниям ума, в которые он входил, когда его попытки вызова полусна приводили только к бессоннице. Такие состояния были «погружением в материю» – а ведь именно от рабства Великой Материи он якобы избавлялся, когда погружался в неизвестное. «Все становится плоским, обыденным, прозаичным; глас таинственного и чудесного… замолкает и выглядит не более чем глупой выдумкой. Замечаешь только дискомфорт – бессмысленные и неприятные стороны всех вещей и людей. Зеркало теряет блеск, и мир выглядит абсолютно серым и плоским»[69]. В этом «мертвом мире» было что-то исключительно давящее, как будто он был огромной деревянной машиной – с деревянными колесами, деревянными мыслями, деревянными ощущениями. Эта машина двигалась, скрипела и была невероятно медленна. Много лет спустя Гурджиев скажет Успенскому, что Земля – очень плохое место во Вселенной. В те дни, когда он пробуждался от своего мистического опыта, Успенский получил предвестие этого огорчительного прозрения.
Однако возможно сильнее, чем чувство космического огорчения, Успенский испытывал крайнее раздражение из-за своей неспособности удержать все то, что он видел. Опыт просачивался сквозь его пальцы, как вода. «Остается так мало, – жалуется он. – Я так смутно помню то, что испытал». А то,
При чтении рассказа Успенского мне сначала показалось, что он говорит о своем друге Щербакове, но даты не сходились. Теперь я считаю, что он мог говорить о своей сестре – особенно исходя из того, что несколько раз повторяется важность «последних лет» человека, а как мы знаем, сестра Успенского провела последние годы жизни в тюрьме. Также понятно, что хотя Успенский явно мало что мог поделать, но все равно испытывал огромное чувство вины и ответственности по поводу нее. Ощущение, что мы недостаточно делали для умершего близкого человека, – распространенная человеческая черта. Для человека с таким сильным чувством важности и необратимости прошлого, как у Успенского, и таким же сильным желанием его изменить знание, что его сестра умерла в руках пленителей, должно было быть глубоко печальным. Циник может сказать, что «откровение» Успенского, будто мы «не более ответственны за события жизней других, чем за черты их лиц», было всего лишь способом приглушить вину. Может, и так. Я предпочитаю думать, что охваченный скорбью и опечаленный человек нашел немного облегчения в том, что признал один из основных законов жизни. В описании Успенского нет ничего, что предполагало бы, что он легко принял это откровение. Напротив, создается впечатление, что понадобилась определенная сила, чтобы его принять. См. «Новая модель Вселенной». С. 299–300.
Ouspensky P. D.
