мог бы ее рукой поймать, а мог и пристрелить по-александр-пушкински. Но Ефимыч отказался и от первого, и от второго развлечения, стоило ему взглянуть на девку, отжимавшую в ведре тряпку.
– А ну, ноги!.. – приказала она, и подол задранной юбки слетел вниз.
– Ноги – это у тебя. У меня какие ноги, одни задние, да и те об отдыхе мечтают.
– Я на твой жалостливый мед не падкая, – и бросила тряпку, будто черту разделительную провела.
– Анька?
– А што?
– Так ищут тебя…
– И пущай… ищет. Пердовый мужичишка… Павлинье перо. Поперек дыхания мне. Сказывают люди, будто душу продал Соломонке в «Жидовском курене», а после на Кавказы утек с колдуном каким-то.
– Ох, и хороша ж ты!
– Когда мужик голодный, ему всяка баба хороша, в особенности девка.
– Так ты что, девка, что ли?
– С одною стороны, вроде как девка еще, с другою – баба опытная…
– Не сбитая, значит…
– Хранюсь для любови на всю жизнь.
– В наше время твой сургуч разве кто оценит? – Ефимович аккуратно обошел ведро, огляделся по сторонам, втянул ноздрями запах сырых половых досок, стираного белья и керосина.
– Авось повезет… опять же радость человеку.
– Ну, коли так, глаз разжигать не стану. – Он достал из кобуры «маузер», предварительно зажав ее под мышкой прострелянной руки, и затем аккуратно положил пистолет на черный лоснящийся стол с масляным разводом посередине.
– Так ты ж, видать, жидок, тебе жидовочку небось подавай.
– Откуда знать тебе, чем грежу я.
«И как только этот пестрый мир так быстро определяет, кто я? Какой краски во мне недостает? И если я попрошу ее у мира, не сделаюсь ли должником на всю жизнь? Не буду ли у него на побегушках?»
Он одной рукой освободился от портупеи и положил ее на стол, рядом с пистолетом.
«Вон Гришка-телефонист, что табаком приторговывает, ему все равно, еврей он или нет, и всем, похоже, на его палитру наплевать. Но Гришка – другое дело, Гришка – собиратель голосов, и только после – потомок Авраама и Иакова».
Все то время, что комиссар задавался этим с детства волновавшим его вопросом, Нюра не сводила с него глаз. А он словно не замечал ее, словно уже один был на краю пестрого мира.
Только Ефимыч кожанку снимать, она:
– Погоди, жидок, подсоблю… – и подлетела, и соском твердым в комиссарово плечо ткнулась, а сама душистая, и с кислинкой юной. Колышется девка вся, сосредоточенная на одном ей известном, комиссара совсем в угол загнала.
Только он на лавку кожанку бросил свою, только на гимнастерке верхние пуговицы отсчитал, сделав серьезным и строгим лицо, как явился, скрипя половицами, обладатель паточного голоса – очень странный господин, виртуозно сочетавший в одном костюме полоску и клетку.
Господин был так крепко надушен, что это немедленно
