хутора жёг на огороде картофельную ботву. Ботва была сырая, горела плохо, белый дым столбом поднимался в низкое серое небо. Давыдченко – в ватнике и обвисших шта- нах, в мятой, потерявшей форму кепке, больше похожей на серый сморщенный гриб, стоял рядом с костром, опираясь на грабли, и пристально смотрел в огонь. Непрошенные гости увидели его издали, подъехали даже не к дому, а прямиком к ограде, – Давыдченко и головы не повернул на звук мотора, как будто не слышал. По всей видимости, справедливо полагая, что, если к нему, – окликнут.
Крутицкий, открыв дверь, высунулся из машины.
– Василь Михалыч!..
Давыдченко медленно обернулся, качнулся взад – вперед, словно раздумывал – идти – не идти, и, не спеша, приблизился к ограде.
Это был высокий, крепкий старикан лет шестидесяти – шестидесяти пяти с суровым лицом и насупленным взгля- дом. Лицо у него было – цвета сушёного яблока. И такое же шершавое. Именно шершавое, а не морщинистое. И пальцы, вцепившиеся в почерневшую рукоятку грабель, тоже были коричневые, с черной окантовкой ногтей. Колоритный старик.
– Ну и чего надо?
Голос у Давыдченко был негромкий, глуховатый и неласко- вый. Крутицкий вышел из машины.
– Василь Михалыч, я – Крутицкий Николай. Помните меня?
– Ну? – полувопросительно отозвался Давыдченко. И в этом коротком слове читалось: даже если и помню, дальше-то что?
– Поговорить бы, Василь Михалыч…
– О чем?
– О Васнецове.
Пацула не выдержал, открыл дверь, спрыгнул на мокрую траву. Давыдченко одарил его неласковым взглядом. Посопел, помолчал. Крутицкий тоже держал паузу.
– А чего говорить-то? Спрашивали уже. Ещё тогда, в сорок четвертом. Нового ничего не скажу.
– Но мы-то не слышали, – в голове Крутицкого звучали примиряющие нотки. – Для нас – все вновь.
– А это с тобой кто? – старик мотнул головой в сторону Пацулы.
– Это?
Крутицкий обернулся, словно хотел удостовериться, что за его спиной стоит именно Андрей.
– Журналист из областной газеты. Будет про Васнецова писать. Вот и ваш рассказ ему нужен. Для статьи.
– А-а-а-а… – Давыдченко смягчился. Он как будто ждал какого-то подвоха, а теперь вдруг расслабился и подобрел.
– Ну, идите во двор, там открыто.
Старик долго плескался под рукомойником на заднем дво- ре – Крутицкий и Пацула, сидя на рассохшейся от дождей и ветра скамейке, слышали, как брякал язычок, и лилась вода, вышел из-за угла дома, вытирая руки полотенцем сомнитель- ной свежести, присел на ступеньку крыльца.
– Ну, что, покурим?
Крутицкий торопливо вынул из кармана пачку папирос, а Пацула услужливо протянул зажигалку.
– Городские! –
