записей или смутных воспоминаний бывших владельцев, я прекрасно умел идти по самым запутанным следам и все равно не обнаружил тогда ничего, кроме показаний до смерти перепуганного старика. Что ж, Нода вновь продемонстрировал свой профессионализм.
Пока я перечитывал взволновавшие меня до глубины души строчки, написанные Нодой, щелкнул замок, и в квартиру вошла еще заспанная Дженни. После вчерашнего инцидента с «китайцем» я настоял, что ей нужен собственный ключ. Нельзя допускать, чтобы ребенок один стоял перед запертой дверью даже минуту. Когда я выглянул в коридор, из противоположного его конца мне приветливо помахала рукой мать Лайзы, поднявшаяся затем наверх. Это было еще одно нововведение. Никаких больше прогулок между квартирами без сопровождения. По крайней мере в ближайшем будущем.
– Ты сегодня рано встал, папочка. Как твоя нога? Сильно болит?
– С ногой все в порядке. Просто мне ночью не спалось.
Дженни подтащила к плите стул, взобралась на него и заглянула в сковородку.
– Ты готовишь свою знаменитую перечную яичницу?
– Да, но перец пришлось заменить «табаско».
– А мне можно кусочек?
– Только в обмен на поцелуй.
Дочь чмокнула меня в щеку и в нетерпении закружила по кухне. Этим утром она пребывала в отличном расположении духа, и все огорчения вчерашнего дня забылись. Видимо, этому способствовала ночевка у лучшей подруги. Я с облегчением наблюдал за ней, надеясь, что ее приподнятое настроение ничем больше не омрачится.
По мере того как Дженни взрослела, в ней все чаще проглядывали черты Миеко. В тембре голоса. В улыбке. В манере себя держать. И я начал замечать то, что бросилось мне в глаза при первой встрече с ее матерью в одном из местных клубов любителей карате. Мне тогда исполнилось семнадцать лет, а Миеко годом меньше. И хотя у меня уже была подружка, с которой я не собирался расставаться, моя будущая жена сразу привлекла к себе внимание. Нежная кожа, темно-карие глаза и потрясающее спокойствие человека, который, несмотря на свою молодость, уже овладел каким-то очень важным знанием.
Кроме того, Миеко говорила по-японски, а я скучал по языку, из среды которого меня вырвали после развода родителей. Вообще-то только по-японски Миеко и говорила, а мне часто приходилось становиться для нее переводчиком во время тренировок в спортзале.
Ее английский скоро стал вполне сносным, чтобы она могла общаться самостоятельно, но мы остались друзьями, и связующей нитью между нами всегда была Япония. Мы посещали один и тот же колледж, хотя Миеко отучилась в нем всего пару семестров, главным образом чтобы еще лучше овладеть языком, а потом отправилась продолжать образование на родину.
После смерти мамы я зажил самостоятельно и переехал в Сан-Франциско, где однажды летом Миеко сумела разыскать меня, когда прилетела навестить родителей. Исподволь она сумела дать мне утешение, хотя я даже не подозревал, насколько нуждался в нем, утратив маму, и постепенно груз
