в клубе играл. Вы не были?
– Как не быть? Были.
– Ну и как?
– Да всё путём. А вы что не пошли?
– Дежурил. А Шурка, чего, говорит, я там без тебя не видала? Она без меня никуда. Так ничего, говоришь, было?
– Говорю тебе, всё путём… А Кареев-то, Кареев, прямо как заправский… этот… как их… ну концерты которые ведут… Ну, ты понял… Повелеваю, говорит… Царский указ… Повелеваю, говорит, учинять украшения из елей. Новый, значит, год. Пётр Первый постановил. В тысяча семьсот каком-то году. А я и не знал. Новый год и Новый год. Я думал, всегда праздновали. А вишь, оказалось, Пётр Первый постановил. Смотрел фильм про Петра Первого, недавно по телику показывали?
– Не-э. А книжку читал. Толстого.
– Это который «Войну и мир» накатал?
– Да не-э. Другого. Знаешь, сколько их было, Толстых-то? Три или даже четыре. И все писатели.
– Ну! А я думал только тот, который «Войну и мир» накатал.
– Ты или в школе не учился?
– Как это! Семь классов и два коридора. Всё чин чинарём.
– Тогда понятно. Их в старших классах проходят. Дочь у меня учила. И мне эту самую книжку из библиотеки принесла.
– Этот тоже, что ль, пишет?
– Не-э, чита-ает.
– А говорят, пишет.
– На работе? Не-э, ни разу не видел. Читать читает, а чтобы писал, врать не буду, не видел.
– Погоди, выучится, он про тебя такое напишет, весь Союз узнает, с кем ты пожары тушил.
– Ну всё, хватит зубы скалить. Иди давай. Дай человеку поспать.
– А если пожар?
– Ты, что ли, подожжёшь?
– А что? И подожгу.
– Я те подожгу! Ишь какой поджигатель нашёлся!
– Да не подожгу, не бойся. А ты думал, подожгу, что ли? Не-э. Что я, дурак?
– Ну! Разве бы я дурака в пожарку впустил?
– Тогда, может, ещё забьём?
– Нет. Хватит. Завтра приходи.
– Ну, завтра так завтра.
И это всё, чем запомнился Павлу первый после новогодних праздников трудовой день, вернее сутки. На вторые сутки он вспомнил о рассказе. И, когда пошёл к родителям обедать, зашёл на обратном пути домой, нашёл рукопись, принёс в пожарку и засел в машине читать. В рассказе чувствовалось влияние Достоевского, на что и Николай Николаевич указывал, но было и своё, и это нечто даже по прошествии стольких лет разбередило.
Был самый промозглый, самый неуютный, самый отвратительный из всех осенних вечеров. Дождь, уныло сеявший всю ночь и весь день, только что перестал, но его водянистость до того пропитала всё вокруг, что даже воздух превратился во что-то осязаемое, холодное и липкое. На улицах ни души. Редко когда промелькнёт случайный прохожий, такой же неприкаянный, одинокий и сердитый, как и я. Иначе бы что его погнало на улицу в такую жуть? Разве довольные собой люди гуляют в такую непогоду?
Вы
