бесстыжие наложницы о нем, вечером оставаясь одни в своих покоях! И, к тому же, он был родовит. Порода чувствовалась во всем: в посадке головы, в тонком гордом профиле, в форме рук и ног… мучительно кусала губы Тийна, со слезами рассматривая себя в зеркало, поминала жуткими ругательствами Дракона, и думала – ну, отчего же не смотрит на неё Шут?! Ведь даже одноглазую посудомойку он не далее чем вчера прижал на кухне, не побрезговал…чем же не хороша для него принцесса?
Об этом и спросила она его, потеряв от любви голову и остатки гордости.
Холодно поглядел он на неё. Равнодушны были его зеленые глаза.
– Принцесса? – переспросил он. – Что-то не вижу я тут принцессы. И дело не в твоем шраме, поверь. Ты, прости уж меня, просто хорошенькая замарашка из варваров, которую слегка отмыли и нацепили тряпок покрасивее, но ни эти тряпки, ни дорогие побрякушки не сделали тебя принцессой. Ты груба и невоспитанна, зла, как голодная собака, пинаешь ногами слуг и выражаешься такими словами, которых не услышишь даже в казарме у солдат. Ни разу я не видел и тени нежности в твоем лице, даже своих верных псов ты со злобой гонишь прочь, когда они выпрашивают у тебя кость со стола. Нет в тебе ни женского лукавства, ни загадки, ни прелести. Только глупое, ни на чем не основанное высокомерие. С тобою не хочется говорить, потому что все твои разговоры – либо болтливая похвальба, либо злоба, полная ядовитой желчи. Нет в тебе и королевского величия, достоинства, которое украшало бы тебя больше, чем все эти никчемные побрякушки, и не будет, как ты ни пыжься. Чем ты хочешь понравиться мне? Да еще и этот шрам. Он не самое уродливое, что я видел на свете, но, думается мне, что заработала ты его не от большого ума. Так зачем мне злая, грубая, глупая, невежественная и уродливая баба?
Так ответил Шут; и крепко запомнила это ответ Тийна, и возненавидела Шута так же пылко, как любила. Ибо есть на свете женщины, которые могут быть только врагами, и не могут этого изменить никак.
Крепко выругавшись, швырнула Тийна в зеркало тяжелый браслет, но зеркало лишь загудело в ответ. Оно был из бронзы.
Синей тенью метнулась принцесса к звездным занавесям, и, отдернув их, оказалась перед белым мраморным пьедесталом, укрытым тончайшей черной тканью. Сорвав покрывало, она на секунду зажмурилась от яркого голубого света, хлынувшего от кристалла величиной с кошачью голову, круглого, тщательно ограненного чьей-то трудолюбивой рукой. Бережно взяв его в ладони, она почувствовала, как его тепло пропитывает ей кожу, и спросила:
– О, Свет, скажи, кто еде к нам? – при её словах голубоватая муть зашевелилась, ожила, и ровный голос пророка ответил ей:
– Враг. Смерть.
– Кому, кому несет он погибель?
– Тебе.
– Но за что?!
– За смерть раба.
– Кто же пожелает смерти какого-то презренного раба?!
– Сами приезжие.
– Так при чем же тут я?!
Кристалл молчал.
