смешок. И снова в комнате воцарилась тишина.
За следующие два месяца Ной и Хоуп написали друг другу сорок два письма. Работали они на соседних улицах, поэтому каждый день встречались за ленчем и почти каждый вечер вместе обедали. Случалось, что в солнечные дни, ближе к вечеру, они убегали с работы и гуляли вдоль доков, наблюдая, как корабли приплывают в гавань и покидают ее. За два месяца Ной, не считаясь со временем, тридцать семь раз ездил в Бруклин и обратно, но истинные чувства они проявляли лишь в письмах, заботу о которых взяло на себя почтовое ведомство Соединенных Штатов Америки.
Сидя рядом с Хоуп, пусть в темноте, пусть наедине, Ной мог сказать лишь: «Ты такая красивая», или «Мне очень нравится твоя улыбка», или «В воскресенье вечером ты пойдешь со мной в кино?» Зато перед листом бумаги, который по долгу службы должны были доставить Хоуп неизвестные Ною люди, он обретал дар красноречия и писал: «С твоей красотой я не расстаюсь ни днем, ни ночью. Когда утром я смотрю на небо, оно становится более ярким, так как я знаю, что и ты ходишь под этим небом. Когда я смотрю на мост через реку, мне кажется, что мост этот стал прочнее, так как ты прошла по этому мосту вместе со мной. Когда я смотрю на отражение своего лица в зеркале, мне кажется, что лицо это стало красивее, потому что прошлым вечером ты целовала его…»
И Хоуп, воспитанная в строгости в далеком, провинциальном Вермонте, такая сдержанная и осторожная в проявлении любви на свиданиях, писала в ответ: «…Ты только что ушел, и я представляю себе, как ты шагаешь по пустынной улице, ждешь в темноте трамвая, трясешься в вагоне подземки. Я остаюсь с тобой, пока ты едешь через весь город. Дорогой мой, ты сейчас в пути, а я сижу дома. Все уже давно спят, на столе горит лампа, а я думаю о том, какой ты у меня. Я знаю, что ты хороший, сильный, справедливый, и я уверена в том, что люблю тебя. У тебя прекрасные глаза, грустный рот, а руки крепкие и в то же время нежные…»
При встрече же они лишь смотрели друг на друга, не в силах произнести те пылкие слова, которыми обменивались в письмах. Ноя хватало лишь на фразу: «У меня есть два билета в театр, давай сходим, если ты сегодня не занята?»
А потом, поздно вечером, возбужденные спектаклем, ослепленные любовью, едва держащиеся на ногах от недосыпания, они стояли обнявшись на холодном крыльце, не имея возможности войти в дом Хоуп, потому что у ее дяди была дурная привычка чуть ли не до рассвета читать в гостиной Библию. Сжимая друг друга в объятиях, они целовались так, что немели губы, и в эти моменты реальная жизнь сливалась с чувствами, которые они решались выразить только на бумаге.
Они еще не познали друг друга. Прежде всего потому, что в этом, казалось бы, огромном городе, с его десятью миллионами квартир, не было местечка, которое они могли бы назвать своим и войти туда с высоко поднятой головой. Преградой служила и глубокая религиозность Хоуп. Всякий раз, когда они вплотную приближались к последней черте, она давала задний ход, шепча: «В другой раз, в другой раз, не сейчас…»
– Ты же просто взорвешься, – посмеиваясь, говорил Ною Роджер. – Тебя разнесет в клочья. Это же противоестественно. У Хоуп что-то не в порядке с головой. Разве она не знает, что принадлежит к послевоенному поколению?
– Перестань, Роджер, – отмахивался Ной. Он сидел за столом
