злому сценарию разбушуется перед самым её окнами, будет пугающе выть и стараться оставить дом без крыши. Найдёт самые ничтожные щели в углах и стенах раненого дома, проберётся и заполнит все комнаты пробирающим, продирающим холодом и леденящим страхом…
После некоторых мучительных минут, а может и часов, не в силах дальше смотреть на чересчур драматичный, отвратительный спектакль, она подойдёт к камину, который давно уже нечем топить, но который все ещё преданно хранит тепло счастливой, когда-то ушедшей вечности. Завернётся в черничную шаль. Сядет, прислонившись спиной к стене, устало обхватит колени, закроет глаза и унесётся в долгие месяцы назад, когда вместо гула обжигающего сквозняка, комнаты были наполнены едва уловимым шумом тихого беззаботного счастья, вместо терпкого и отдающего горечью сухого, в бокале играло звонкое и хрустящее шампанское, в камине каждый вечер горел огонь и потрескивали хорошо просушенные поленья, сама дровница отдавала идеальностью. А вместо жалкой тоски, грудь сжимали сильные крепкие руки. Без которых она погибает… Каждый день.
Завыла тихо, совсем беззвучно, фальцетом. Пролив все, что нельзя пролить днём. И уснула. К счастью, бессонница сжалилась.
А ближе к утру, она проснулась от обжигающих капель, что падали на её измученное слезами и все ещё влажное лицо, от отдающих болью поцелуев, и не дающих вдохнуть объятий.
– Не может быть? Ты? Вернулся?
– Я…
С ароматом сирени
– Неееет, нет, нет, нет!
– Ну, ты что, совсем ослеп? Кретин! – срывая голос от разочарования и собравшихся вот-вот хлынуть слез, прокричала Ева в след проревевшему мимо мотоциклу.
Она стояла на самом краю бордюра, почти на дороге, в платье из белого кружева. Ветер торопился за ней и волновал кружевные узоры, аккуратно обнажая её тонкие щиколотки. Она не могла дождаться зелёного сигнала светофора, чтобы вспорхнуть в
объятья самого Счастья! Как из-за угла выскочил какой-то лихач на Харлее, резво пронёсся по, ей-богу, единственной луже в городе и окатил Еву грязью. С ног до головы.
Извинительно заикаясь, просигналил два раза, махнул махровыми шапками розовой сирени, сверкнул бликами от бокового зеркала и растворился в глубине улицы, подсвеченной солнцем. Как в кино.
– Эээй! Это ты так извинился? У меня же свидание! Черт возьми. Свидание! Я, может быть, всю жизнь его ждала… И что прикажешь мне теперь делать? – тихо, в никуда, глотая обиду и бессилие.
Она постояла ещё какое-то время вот так, в платье в грязный горошек. Потом села прямо на бордюр. Перед этой дурацкой лужей. Все равно платье не испортить больше, чем оно испорчено. И не знала, как быть.
– Единственная лужа в городе, и она – моя! Класс! – обхватила Ева коленки и засобиралась, было, зареветь. Но вдруг подумала, что все не так уж и плохо, если приглядеться.
– Правда же?
