ширь;над болотом шумят-качаются
ропотливые камыши;
возле леса, от снега белого,
спит деревня, белым-бела;
от колодца обледенелого
тропка тихая пролегла;
поросли лопухом-репейником
задымлённые стены риг.
И мне кажется коробейником
подошедший к окну старик.
Он, во мне угадав нездешнюю,
зорким глазом прильнёт к стеклу,
скажет, окая: «Скоро Грешнево…»,
не спеша запахнёт тулуп,
станет медленно подпоясывать…
Ветер плачется, ночь темна.
За окном сторона Некрасова,
ярославская сторона.
«Я опять убегу!..»
Я опять убегу!
И на том берегу,
до которого им не доплыть,
буду снова одна
до утра, дотемна
по некошеным травам бродить.
Возле старой ольхи,
где молчат лопухи,
плечи скроются в мокрой траве.
И твои, и мои,
и чужие стихи
перепутаются в голове.
Я пою про цветы,
потому что и ты
на каком-нибудь дальнем лугу
ходишь, песней звеня.
И напрасно меня
ждут на том,
на другом, берегу!
«Одна в поле греча…»
Одна в поле греча,
а от пчел нет житья!
Одна в году встреча,
да и та не моя.
И песни, и речи —
не отстанут друзья.
Одна в году встреча,
да и та не моя.
«Я об этом не жалею…»
Я об этом не жалею
и потом жалеть не буду,
что пришла я первой к пруду,
что поверила тебе я.
Тонко-тонко,
гибко-гибко
никнут вётлы над прудами…
Даже первая ошибка
забывается с годами.
Я об этом не жалела,
что вчера тебя встречая,
ничего не замечая,
я в глаза твои смотрела
долго-долго,
много-много.
А теперь ресницы – вниз…
Даже узкая дорога
может на две разойтись.
«Ты уходишь в синий вечер…»
Ты уходишь в синий вечер…
Ветер с поля пахнет гарью,
носит семя спелой гречи,
гнёт к ногам иван-да-марью.
Ветер может всё на свете!
А сегодня мне понятно:
ты уйдёшь!
И даже ветер
не вернёт тебя обратно.
«Я раздвину занавеси окон…»
Я раздвину занавеси окон,
я все двери настежь распахну,
чтобы ты издалека-далёка
увидал сейчас меня одну.
Пусть влетит холодный ветер в двери,
волосы и платье теребя…
Я хочу, чтоб ты навек поверил
в то, что мне не выжить без тебя.
«На высоком берегу…»
На
