Ольгин насмешливый голос вырывает ее из мечтаний, которые делают Мари почти красивой.
– Оленька…
Сестра отмахивается, она жадно вглядывается в искаженное страхом личико Мари.
– Посмотри на себя, – Ольга разворачивает компаньонку к зеркалу. – Ты уродлива. Нос слишком большой. А глаза, напротив, малы… ресницы редкие… губы… нижняя торчит…
– Прекрати, пожалуйста. – Анна в кои-то веки нарушает свое обычное молчание.
– Почему? Разве я неправду говорю? Или это сговор двух уродок? Будущих старых дев?..
– Анна. – Франц больно сдавил плечо, забирая воспоминание.
Пусть бы все себе оставил! Анна охотно поделилась бы. Ему нужнее, а она… она согласна забыть.
– Ты не ответила на мой вопрос.
Жестко поджатые губы. И подбородок квадратный тяжелый, тянет коснуться его, погладить, успокаивая. Нелепое желание.
– Нет, я не любила его.
– Тогда почему?
Мари, покачнувшись, встает. Ее лицо бледно до серости, в глазах – отчаяние, но Франц отчего-то не спешит помочь ей. Ференц поднимается ленивым тягучим движением, хватает Мари за руку и почти отшвыривает со своего пути. Она же, едва не упав, все же добирается до кресла, падает обессиленно.
Что увидела?
– Потому что… – В темные глаза Франца страшно смотреться, они словно зеркало, а зеркала поголовно ненавидят Анну. – Потому что… я хотела себе немного счастья.
…как объяснить ему?
Анна устала от черноты, от траура, в который погрузился дом. От матушкиных истерик и обвинений, которые та выкрикивала тонким ломким голосом. И каждое слово – осколок стекла. Они ранили душу Анны, застревали в ней, а раны гноились…
Пьянство отца.
И вечное присутствие доктора. Едкий запах лекарств. Лауданум и иное безумие, опиумное. Матушка впадает в забытье. Она спит и улыбается странной, немного сумасшедшей улыбкой, и Анна завидует ей. У нее возникают шальные мысли, что если принять матушкино лекарство, то она сама, Анна, станет счастливой.
А потом была смерть, тихая, во сне. И батюшка, который напился на похоронах, вышел во двор и… говорили, следом ушел, не стало ради кого жить.
Почему-то никто не жалел Анну.
Ольгу, безвинно погибшую во цвете лет, жалели, хотя и считали самоубийцей. Жалели матушку, лишившуюся дочери, отца осиротевшего… не Анну. Должно быть, строгое сухое лицо ее, что в трауре было более некрасивым, нежели обычно, не располагало к сочувствию. Она же, вдруг очутившись в одиночестве, от которого единственным спасением были письма Франца, – не признается ему, хватит с нее позора, – затосковала, всерьез раздумывая о смерти.
– Мне хотелось родить ребенка, – сказала Анна вслух. – Он бы любил меня… хоть кто-то любил бы меня…
– И поэтому ты приняла первое предложение?
Злится? Отчего же?
– Не первое, – поправила его Анна. – Ед
