сказала Лидия.
– А вы почитайте их одного за другим, увидите…
Он дотронулся пальцем до плеча девушки, заставив ее отшатнуться:
– Слушайте-ка: а где эта красавица, подруга ваша?
– Вероятно, у себя дома. Вам ее нужно?
Лидия улыбалась, веснушки на лице Инокова тоже дрожали, губы по-детски расплылись, в глазах блестел мягкий смех.
– Смешно спросил? Ну – ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а – любопытно мне: как она жить будет? С такой красотой – трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
– Влюбился он в нее, вот что, – сказала Сомова, ласково глядя на своего друга. – Он у меня жадненький на яркое…
– Влюбился – это чепуха. Влюбляться я и не умею. А просто барышня эта в большие думы вгоняет меня. Уж очень – неуместная. Поэтому – печально мне думать о ней.
– Попробуйте не думать, – посоветовала Лидия.
Иноков удивился, взмахнул бровями:
– Разве это можно: видеть и не думать?
Когда он и Сомова ушли, Клим спросил Лидию:
– Почему ты говоришь с ним тоном старой барыни?
Лидия тихонько посмеялась и объяснила, скрестив руки на груди, пожимая плечами:
– Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется: если заговоришь с ним как-то иначе, он посадит меня на колени себе, обнимет и начнет допрашивать: вы – что такое?
Клим подумал и сказал:
– Да, от него можно ожидать всяких дерзостей.
Как-то вечером Сомова пришла одна, очень усталая и, видимо, встревоженная.
– Я ночую у тебя, Лидуша! – объявила она. – Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
Клим сходил вниз, принес бутылку белого вина, уселись втроем на диван, и Лидия стала расспрашивать подругу: что за человек Иноков?
– А я – не знаю, друзья мои! – начала Сомова, разводя руками с недоумением, которое Клим принял как искреннее.
– Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais – pourquoi?[3] Милые мои, – ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а – хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
Начала она говорить шутливо, с комическими интонациями, но продолжала уже задумчиво, хотя и не теряя грустного юмора.
– Надо, говорит, знать Россию. Все знать – его пунктик. У него даже в стихах это сказано:
Но эти цепи я разрушу!
На то и воля мне дана,
Затем и разбудил мне душу
Фанатик знанья, сатана!
– Да, вот
Благодарю вас. Но – зачем?
