таскали песок да цемент, замешивали раствор, подавали кирпичи. Рядом трудился маленький кран, перемещал с места на место брёвна, балки, связки стройматериалов.
Однажды Пшеничников, стоя на межэтажном перекрытии, возился с опалубкой и, увлечённый работой, не заметил, как над ним нависла опутанная крановыми стропами тяжёлая металлическая балка. Она нацелилась на его голову и, медленно покачиваясь, словно бы выбирала время, словно бы примерялась к своей жертве, подобно хищному зверю, затаившемуся в засаде и исчисляющему подходящий момент для решительного броска. Пшеничников услышал посреди наступившей тишины лёгкое поскрипывание проволочных тросов, мелодичное трение десятков стальных проволочек друг о друга и поднял голову, заинтересованный этой необычной музыкой. В этот миг стрела крана как-то странно качнулась, будто бы желая стряхнуть с себя непосильную ношу, стропы необъяснимо развернулись и… балка медленно вывернулась из их объятий… Пшеничников, распахнув полные ужаса глаза, смотрел на плавно падающий кусок металла и, загипнотизированный этим жутким зрелищем, не мог двинуться с места. Он ещё успел заметить мелькнувшие перед его зрачками неестественно огромные щербины и лакуны в металле балки, а потом свет погас…
Петров вместе с другими солдатами рванулся на перекрытие.
Пшеничников лежал с разбитой головой, придавленный куском хищного металла. На балке маслянисто поблескивала свежая кровь. Парня осторожно положили на носилки из-под раствора и спустили на землю. Пока несли до санчасти, Петров то и дело ловил руку друга, спадающую с тела. Потом долго искали фельдшера, потом – командира, чтобы распорядился отрядить машину в городской госпиталь, и всё это время Пшеничников, запачканный раствором, лежал на деревянной скамейке в преддверии санчасти.
Петров стоял у него в головах, с тоскою всматриваясь в разбитое лицо. Василий вдруг застонал и приоткрыл глаза. «Господь с тобой…» – прошептал Петров. Пшеничников скривился, и кровавый пузырь лопнул на его губах. «Воистину… – ответил он с едва уловимым выдохом. – Со мной…»
Глава 3. Лимонный кенарь
Ночь в казарме наступала мгновенно.
На последних звуках команды «отбой» солдатики, словно мыши, проворно заскакивали в норы своих постелей и железные койки под ними едва успевали пискнуть, не в силах осознать, что служивые уже дрыхнут. Уставшие с непривычки, ещё не вошедшие в ритм службы, ещё не умеющие забыть пацанских привычек, они уходили в небытиё сна мгновенно, безоглядно, бесповоротно. Сон примирял их с несвободою, с невозможностью распоряжаться телом своим и желаниями, примирял с отсутствием родных и даже с тем, что сама мысль их в новых условиях жизни была скована свивальниками чужой воли. Сон ненадолго освобождал их от осознания рабства, чтобы утром они ещё острее, ещё отчаяннее ощутили своё сиротство, своё одиночество в общей, казалось бы, чётко оформленной, строгой, а на самом деле бесформенной толпе…
