отца я был вынужден оставить последний курс истфака университета и перейти на заочное отделение. С деньгами стало туговато, мама едва тянулась на куцую учительскую пенсию, и просить ее помощи у меня не повернулся бы язык. Единственная помощь, которую я от нее принял, – это протекция. Если это можно так назвать. Без диплома меня брать не хотели, но по личной просьбе мамы, а она отдала этой школе двадцать пять лет жизни, все же приняли. И хотя преподавание в школе, – не аспирантура, но лучше синица в руках…
В учительской было пусто, если не считать Машеньки Соковой, преподавателя рисования и моей тайной поклонницы, что за эти два месяца стало известно в школе решительно всем. Когда я в первый раз вошел в учительскую и директриса представила меня коллегам, Маша неловко выронила рулоны ватмана и запылала таким сочно-алым цветом, что от ее щек можно было смело прикуривать. Так она и полыхает уже два месяца всякий раз, когда мы с ней сталкиваемся. А, может, и в мое отсутствие тоже. Но за это я не поручусь, потому что на ее неловкие провокации не поддаюсь и за пределами школы с ней не общаюсь, несмотря на обилие робких предложений посетить каких-нибудь знакомых. Понятия не имею, что она во мне нашла? Я худой, длинный и нескладный, любитель крепкого словца, и уши у меня оттопырены, как пельмени. Впрочем, Наташа тоже во мне что-то нашла. А она – примадонна, не чета белобрысой Соковой. К тому же Сокова помешана на своих этюдах. Но, в общем-то, девчонка она ничего, я бы даже назвал ее симпатичной. Вот только солидности в ней ни на грош, отчего она жесточайшим образом страдает. И даже очки «велосипед» не спасают ее от школярских насмешек. Очки эти, по слухам, она стала носить с тех пор, как пришла в школу после училища искусств, и все равно школяры иначе как Манька-художница ее не называют. За глаза, разумеется. Впрочем… Тут я мысленно усмехнулся. Еще неизвестно, как меня самого кличут. Может, Степашкой, а может и еще как-нибудь пообиднее. Отношения у нас с Машей неплохие, дружеские, пожалуй, еще и потому, что только мы двое среди преподавателей моложе тридцати. Ну, я еще так-сяк. Мне скоро стукнет двадцать восемь, а Машеньке всего лишь двадцать два, и все, кому за тридцать, кажутся ей музейными экспонатами. Она всегда смешно морщит носик, когда говорит о физруке Анатолии Степановиче, который безуспешно пытается за ней ухаживать «Фи, он такой старый!». Это Толя-то старый? Ему всего лишь тридцать четыре, и он налит силой, как молодой бык. Мужик в самом расцвете… Впрочем, что она в этом смыслит, бедная Маша, если у нее на уме только краски и кисти?.. Ну, еще и я немного. Кстати, маслом она пишет весьма недурственно.
От порога я лихо отсалютовал ей.
– Марь Андреевна, наше вам с кисточкой! Дух великого Пикассо еще не вселился в вас?
Округлив глаза, Маша посмотрела на меня с недоумением.
– При чем тут Пикассо, Игорь?
Я наставительно поднял вверх палец правой руки, левой поднимая лежащую на столе трубку.
– Машенька, ты должна, да нет, ты просто
