с разноцветными бутылочками, перенюхала, вынимая пробки, все душистые масла. Мельком глянула на себя в зеркало. Жесткое лицо, однако. Худее, тоньше и резче, чем было прежде. Глаза запавшие – от грызущей боли в ногах, от грызущего желания покурить, чтобы прогнать боль.
«Сегодня ты прекрасна как никогда, Монца»…
Мысль о курении застряла в голове, как кость в горле. С каждым днем желание подкрадывалось все раньше. Все чаще приходилось отсчитывать тяжелые, мучительные, бесконечные минуты до того мгновения, когда она могла забиться наконец в тихий угол с трубкой и снова погрузиться в мягкое и теплое ничто. И сейчас у нее даже кончики пальцев закололо, и язык голодно загулял по пересохшему рту.
– Всегда ходил с длинными волосами. Всегда.
Она повернулась к Трясучке. Тот морщился, словно его пытали, глядя, как падают на полированный пол вокруг кресла клочья срезанных волос. Некоторые люди, когда нервничают, молчат. Другие трещат без умолку. Трясучка, похоже, принадлежал к последним.
– У брата были длинные волосы, вот и я отрастил. Во всем ему подражал. Хотел быть как он. Младшие братья – они всегда так. А ваш брат, он какой был?
Монце вспомнилось улыбающееся лицо Бенны, свое – в зеркале. Задергалась щека.
– Он был хороший человек. Его все любили.
– И мой был хороший. Гораздо лучше меня. Так, во всяком случае, отец считал. И мне говорил при всяком случае. Я к чему это… там, откуда я приехал, длинные волосы обычное дело. По мне, так, когда воюешь, народу есть что резать, кроме волос. Черный Доу надо мной насмехался, бывало, потому как свои он подрубал, чтобы в бою не мешали. Но он, Черный Доу, вообще всех с дерьмом смешивал. Злой язык. Злой человек. Хуже его был только Девять Смертей. Думается мне…
– Для человека, неважно знающего стирийский, болтаешь ты многовато. Знаешь, что мне думается?
– Что?
– Много говорит тот, кому нечего сказать.
Трясучка тяжело вздохнул.
– Стараюсь просто… чтоб завтра было малость лучше, чем сегодня. Я из этих… как оно по-вашему будет?..
– Идиотов?
Он покосился на нее.
– Вообще-то я другое имел в виду.
– Оптимистов?
– Точно. Оптимист я.
– И как, помогает?
– Не очень. Но я все равно надеюсь.
– Как все оптимисты. Ничему вы не учитесь, ублюдки. – Монца всмотрелась в его лицо, не завешенное больше сальными волосами. Скуластое, остроносое, со шрамом на одной брови. Красивое… будь ей это интересно. Оказалось, впрочем, что это ей интересней, чем она думала. – Ты ведь был воином? Как их на Севере называют… карлом?
– Я был названным. – В голосе его она услышала гордость.
– Молодец. И людьми командовал?
– Кое-кто ко мне прислушивался. Отец мой был известным человеком, брат тоже. Может, это малость сказалось.
– Почему же ты все бросил? И приехал сюда, чтобы стать никем?
Вокруг лица Трясучки
