счастье, был тот час, когда чиновники и клерки уже сидят в кабинетах, а богатенькие никчемушники чистят зубы перед сном.
От первоначального маршрута я почти не отклонился и в отключке был, по моим прикидкам, не больше, чем полчаса, но все равно задерживаться здесь не стоило. Кто его знает, что там на уме у той женщины. Поэтому, увидев конный трамвай, я заскочил в него на ходу, сунув кондуктору мелкую монету. Трамвай шел кружным путем, поэтому у меня было достаточно времени, чтобы подумать о произошедшем.
Итак, это опять вернулось. Именно сейчас, когда проблем и без того хватает. Такое со мной уже было после того, как я в мундире, снятом с убитого часового, прошел сквозь посты и навсегда распрощался с войной. Тогда я еще не знал, что война не распрощалась со мной. Первый приступ случился где-то через две недели. В одном из баров я увидел Гусенка. Не помню его настоящего имени. Для всех он всегда был Гусенком из-за неправдоподобно длинной шеи. Он служил в моем отделении и был неплохим солдатом. Я подошел к нему, хлопнул по плечу и сказал:
– Привет, Гусенок.
Он обернулся и растянул губы в щербатой улыбке:
– Привет, Питер. Не чаял тебя увидеть. Говорили, что тебя повесили, – и протянул мне руку.
– Я слышал. – Я стиснул ладонь и вдруг почувствовал, как его рука отделяется от тела.
А улыбка Гусенка становилась все шире и шире:
– Да ты че, Питер, разве не помнишь? Мне ж руки отрубили. В той деревушке возле Ай-Апека. Неужто забыл? – улыбка была неестественно огромной и продолжала разрастаться, а я ошалело смотрел на две его руки, а они извивались, как короткие, толстые змеи. – Ты ж это видел. Вы все это видели. Все видели! И никто из вас не помог! Никто! Сволочи!
Гусенок уже орал во всю мощь легких. Я бросил его руки и закрыл уши. И тогда он начал смеяться. Кожа лопнула, и нижняя челюсть буквально упала на пол, а он этого даже не заметил и продолжал хохотать, а кровь хлестала у него изо рта…
Тот рейд провалился, едва успев начаться. Кто-то из штаба слил информацию королевичам, и нас уже ждали. Гусенка схватили. Они хотели узнать, где остальные. В конце допроса ему отрубили левую руку. Потом – правую. Он ничего не сказал. Вообще ничего. Ни слова. Только смеялся. Хохотал до тех пор, пока один из офицеров, нервы которого были уже на пределе, не ударил его саблей в рот. Мы все это видели, потому что лежали в кустах на расстоянии ста метров от места допроса и казни.
Это я вспомнил потом, когда пришел в себя.
Дальше все пошло еще хуже. Долгие периоды просветления стремительно становились все короче и короче. Реальность смешалась с кошмаром, и кошмар стал реальностью. До сих пор не знаю, где заканчивалась явь и начинался бред. Об этих трех месяцах у меня сохранились только обрывочные воспоминания, и было бы лучше, если бы они не сохранились вовсе. Бары, заполненные мертвецами, с которыми я по очереди пил на брудершафт; кегельбан с отрубленными головами вместо шаров; колонны детей с выколотыми глазами; гильотина
